Неруда
Шрифт:
Он смотрит на карту, и за каждым названием перед ним встает страна. У многих из них культура и свобода не в чести. Греция, роза Праксителя в листьях аканта, залита кровью собственного народа.
Как-то он проснулся и увидел из окна Берлин, перемолотый жерновами войны. Но Неруда увидел и народ, который ранним утром выходил из ада, чтобы восстанавливать страну из руин, будто снова наступала весна.
Поэзия Неруды полемична, он выражает свои мысли четко, в открытую. Где бы он ни оказывался, родина неизменно была с ним. Стихотворением «В моей стране весна» он декларирует свою общность со всем живущим: «Но если в Лоте дождь идет, / то дождь идет и надо мною… / Зерно Каутина прорастает сквозь меня. / Араукария есть в Вильярике у меня. / Есть у меня песок на севере далеком. / Есть золотая роза в Сан-Фернандо» [148] .
148
Перевод О. Савича.
В те годы шла война в Корее. Все в мире взаимосвязано: «Те, кто сравнял с землей
Не стоит думать, что в этом простом перечислении проявляется наивная прямолинейность. Неруда ненавидит имперскую политику, но он ощущает при этом и свое родство с англичанами, с теми, кто проникает в тайное тайных, — с «Шелли, поющем о дожде».
«Сожженный свет» — это роза для Вьетнама. Поэт просит мира для страны самоотверженных героев, где лианы и тростниковые заросли колеблет ветер, напоенный и нежными ароматами, и запахом смерти.
Еще одной стране принадлежит любовь Неруды — Португалии. Но попасть туда он может лишь тайно. Глядя с моря, он видит «порт небесного цвета», но понимает, что «за ставнями… патрулируют траурные тюремщики», что «завещанная… Камоэнсом нежно поющая золотая цитра» забыта. Неруде хочется спросить рядового португальца: «Знаешь ли ты, где держат Алваро Куньяла {127} ?» [149]
Неруда знал, что существуют по меньшей мере две Франции. Ему, который проглотил Рабле, «как помидор», весьма вежливая дама в полицейской форме предложила сигареты и — выдворила из страны. Не помогло ни то, что он почтил память Шарля Орлеанского, ни то, что Рембо много лет назад нашел прибежище в его доме. Неруду вышвырнули, несмотря на орден, врученный ему графом де Дампьером. Во времена «холодной войны» такой замороженный десерт был не в диковинку.
149
Перевод Б. Слуцкого.
Неруда понимал, что его французские друзья страдают из-за этой истории больше, чем он, особенно Арагон и Элюар, которого Неруда еще в Мехико, можно сказать, сосватал с его последней любовью — Доминик. Он не успел закончить «Виноградники и ветер», когда из Франции была получена скорбная весть, еще сильней омрачившая разлуку с этой страной: скончался Поль Элюар. «Сколько всего должно произойти на земле, / сколько утечь времени, / чтобы родился человек». Позднее Неруда скажет: «Его дружба была для меня хлебом насущным, в его нежности, ныне утраченной, я нуждался каждый день. Никто уже не сможет дать мне то, что он унес с собой, его действенная любовь была в моей жизни самой большой драгоценностью».
В «Виноградниках и ветре», как и во всех других книгах Неруды, есть страницы, посвященные дружбе — чувству, которое он высоко ценил всю жизнь.
О его тайной любви к Матильде я узнал не от самого Пабло, а от его друга Назыма Хикмета, турецкого поэта, письмо которому Неруда попросил меня передать. Назым был удивительный человек. Они познакомились, когда Назым только что вышел на свободу из долгого кошмарного заключения в тюрьмах своей страны, и первое, что он сделал, — подарил Неруде свою вышитую золотом рубашку. Сколько же пришлось ему выстрадать! Он так описывал землю, откуда был родом: «…головою осла, / что галопом примчался из далекой азиатской пустыни, / припадает она к Средиземному морю…» Он родился в Салониках в 1902 году, в старинной знатной турецкой семье; писать начал с детства, участвовал в революционном движении; в 1921 году уехал в Москву, где поступил в Университет народов Востока. Назым вернулся в Турцию в 1928 году; член коммунистической партии, он постоянно находился либо в подполье, либо в тюрьмах. В 1951 году он эмигрировал. Назым Хикмет был величайшим поэтом Турции и одним из самых крупных поэтов мира. Неруда хочет, чтобы облик Назыма не был забыт: «Он высок, / словно башня, / мирная башня средь зеленых лугов, / а вверху / горят два окна, / излучают свет Турции / эти два глаза». В 1952 году в Пекине я вместе с Хикметом ждал самолета, и он спросил меня, как поживает Росарио. Заметив мое недоумение, Назым рассмеялся так, как умел смеяться он один. Пабло говорил, что видеть, как смеется Назым, — намного лучше, чем смеяться самому.
Свою книгу, написанную почти целиком в путешествиях, Неруда завершил, уже вернувшись на родину. Эпилог написан в Чили. Ветры странствий овеяли его душу, он возвратился нагруженный «виноградными гроздьями». Неруда видел и раны войны, и зреющую мирную жизнь. Он вернулся счастливый, с ним была его любовь, все еще тайная. Он вернулся счастливый.
112. Итальянское интермеццо
У Неруды нет книги «Путешествие по Италии». Он не обладал всемогуществом Аполлона. Ему приходилось, правда, быть и сенатором, и послом, и кандидатом в президенты, но постов государственного секретаря, инспектора горных разработок, суперинтенданта оросительных систем он никогда не занимал, никто не поручал ему утверждать образцы новых военных мундиров. Иоганна Вольфганга Гёте хватало и на это. В Гёте воплотилась вся культура, цивилизация и искусство Европы. Этот «phisique du roi» [150] был настоящий вельможа, а наш провинциал Нефтали Рикардо Рейес — всего лишь неотесанный креол. Его манеры и даже одежда носили неизгладимый латиноамериканский отпечаток. И все ж Гёте и Неруду многое роднило. Оба они были поэты и, в некоторой степени, политики. Оба верили в могущество человека и поэта: прежде всего в могущество человека и лишь затем — человека-поэта. Мог ли тот, кто переосмыслил легенду о Фаусте, не задаваться вопросом: на ком держится Олимп, кто объединяет богов? Что,
150
«Королевский естествоиспытатель» (фр.).
Оба они посетили Италию в зрелом возрасте. Душевный кризис настиг Гёте в тридцать семь лет, на переломе жизни. В Италию он бежал от тирании Шарлотты Штейн, а вовсе не от герцога Веймарского. Его личные драмы были мелки по сравнению с историческими событиями — через год началась Великая французская революция.
Позже Неруда так вспоминал о своем путешествии: «Переезжая из страны в страну, изгнанником я попал в Италию, о которой мало знал и в которую влюбился всем сердцем. В этой стране меня изумляло все. Особенно естественность, простота: масло, хлеб и вино — все подлинное, натуральное» [151] . Ему сорок семь лет. Он тоже оказывается в Италии в момент переоценки собственного жизненного опыта. Выражаясь высокопарно, он находится в самом водовороте международной политической борьбы; его терзают события в Чили; к тому же в его супружеской жизни наступает глубокий кризис, вспыхнувший из-за новой, до сих пор скрываемой любви, которая в Италии постепенно выходит из-под покрова глубокой тайны.
151
Перевод Э. Брагинской.
Обоим поэтам Италия нравится так, что они готовы остаться там надолго. Гёте называет себя «беглецом с севера». «Беглеца с юга» и в самом деле преследуют, словно зверя. Он бежит через Анды, обложенный со всех сторон загонщиками «холодной войны». В Италии он надеется найти убежище для себя и приют для своей новой любви. Но «холодная война» отравляет ему жизнь и здесь.
Гёте запечатлевает свои мысли и чувства в «Путешествии по Италии» и в письмах. Неруда не создаст самостоятельной книги об этой стране, но расскажет о ней в отдельных стихотворениях, в письмах и, наконец, в воспоминаниях. В Италии Гёте дописывает незаконченные произведения, завершает «Тассо», «Эгмонта», «Ифигению»; Неруда пишет здесь «Стихи Капитана» и «Виноградники и ветер». Его итальянские произведения посвящены любви, дружбе, отчасти природе и во многом политике, которую он сравнивает с бегом по пересеченной местности. О своих столкновениях с полицией Неруда рассказывает как о забавных приключениях. Ему нравится веселящий газ этих встреч. Он умеет смеяться, когда от волнения клацают зубы. Ему приятны раскованные люди Италии, для него привлекателен «итальянский характер».
Гёте говорит: «…все, что блестит, живет одно мгновенье, и только подлинное сохраняется неизменным в вечности». Как ни странно, из двух лет, проведенных в Италии, он посвятил Флоренции всего три часа. Зато он собирает гербарии, рассуждает об энтомологии. Неруда любуется средиземноморской природой, сравнивает, где — в Италии или в Чили — лучше море, вкуснее вино и лук, красивее женщины, звучнее речь. В своих мемуарах «Признаюсь: я жил» он упоминает лишь несколько музеев. В Милане он пошел со мной всего на одну, весьма помпезную, выставку современной испанской живописи, устроенную буквально напротив его гостиницы, в Палаццо Реаль. Иногда меня поражало, с каким безразличием он глядел на знаменитые развалины. В Италии Неруда предпочитал наблюдать современную жизнь, ее легкое и свободное течение на фоне веков и тысячелетий. Он знал: каждому предназначено прожить свою жизнь в свою эпоху. Неруда обладал острым взглядом поэта. Он без восторгов созерцал исторические памятники, но творческий отбор шел постоянно, по большей части бессознательно. Он восхищался достопримечательностями, однако говорил, что в средних веках его интересует главным образом охота на единорогов — спорт, исполненный мистической красоты. В Возрождении его привлекала свойственная и ему самому любовь к человеческому телу. Но больше всего его интересовала загадка течения времени, жизнь человека во времени и груз страстей, который он несет в себе. Неруда был неисправимый «сплетник», он с неистощимым любопытством вглядывался в человеческое сердце. Он переводит «Ромео и Джульетту», пристально всматриваясь в извивы чувств героев, переводит с присущей его искусству царственной свободой, но при этом обливается то горячим, то холодным потом, и, закончив тяжкий труд, клянется, что «никогда больше не возьмется переводить Шекспира». Любовные сонеты Шекспира, «выточенные из опала слез, рубина любви, изумруда ревности и аметиста скорби» [152] , были особенно ему дороги. Не раз я слышал, как он читал их вслух.
152
Перевод Э. Брагинской.
На Капри он вспоминал уже покойных друзей: Аугусто Д’Альмара, Херардо Сегеля, Муньоса Меани и еще одного, живого, — меня. Он прислал мне предисловие ко второму изданию моего романа «Сын селитры», которое вышло в 1952 году. В предисловии говорилось: «Вместе с народом мы пережили великую и тяжкую пору», и так это было, и так оставалось, пока он жил на этой земле.
Неруда, охотник до чужих тайн, был способен упиваться созерцанием храма Минервы или памятников готического искусства, испытывая при этом чувственное наслаждение. Однако он не раз признавался, что предпочитает американское барокко в поэзии и в духовной жизни, так как этот стиль сыграл немалую роль в литературе. Он восхищался черной керамикой Кинчамали, народными вышивками, амате мексиканских индейцев, декоративной резьбой, каменными розетками у источников. Все это присутствует в его поэзии. Возможно, классическая древность не была близка Неруде потому, что он был родом из страны, не имевшей древней истории, с континента, не знавшего классического периода.