Неруда

Тейтельбойм Володя

Поэта снова мучит вязкий зной, от которого он так страдал в молодости. На него вдруг нападает страшная усталость. Ноги не слушаются. И все же Пабло Неруда сворачивает на улочку номер 42 и доходит до дома с мраморной табличкой, где выведено печатными буквами: «Мухам. Алекс. С. Ламабадусурийя». Неруда стучит в дверь. Хозяин улыбается с порога: «Вы ошиблись». И указывает на соседний дом. Нет, не тот. Неруда стучит то в одну дверь, то в другую… «Никак не вспомню», — бормочет он. Та часть улицы, где дома повернуты к морю, очень изменилась. Прежде здесь было несколько хибарок и деревья. Вряд ли удастся отыскать прежний дом. Неруда силится вспомнить какую-нибудь деталь, подробность… Они бродят от дома к дому вместе со своим чилийским приятелем Хуаном

Ленин Арайей. Вот еще один дом. На входной двери прибита дощечка с надписью: Корел Стренд. Их встречает смуглый человек в огромной белой шляпе с худющими голыми ногами. Он приглашает их войти. Садится в плетеное кресло и вдруг подскакивает с криком: «Рикардо Рейес! Чилийский консул!»

В те времена они вовсе не были добрыми соседями. Бойя Пиерс пытается восстановить годы. Когда это было? В 1928-м? В 1929-м? О да, я хорошо помню вашего слугу Брампи. С тех пор я о нем ничего не знаю. После вашего отъезда он куда-то пропал и мы больше его не видели.

Он не называет женщину, а она, несмотря на все эти прошедшие годы, встает неодолимым барьером между ними. Джози Блисс! Неруда мысленно представляет себе те далекие дни. Бойя Пиерс никогда не был ему другом. Он приютил у себя Злюку из «Танго вдовца». И Джози из этого самого дома забрасывала Неруду письмами и обрушивала на него проклятья. Она говорила, что отравит его, что ему не уйти живым. Поэт ничего не мог объяснить Пиерсу. Ведь это были глубоко личные дела — их не объяснишь. Понятно, что Бойя Пиерс стал на сторону Джози. Потом все кончилось. Молодой бирманке надоело преследовать поэта, и она уехала домой… Оба собеседника даже не заговаривают об этой женщине, но как бы чувствуют ее присутствие. Неруда обходит весь дом. Ему кажется, что она все еще прячется здесь, рыдает от бессильной ярости, громко негодует, пьет в одиночестве чай по вечерам и думает о нем… Поэт жалуется хозяину на страшную жару, и Джози, перестав бушевать, следит за ним молча…

На улице Неруда вдруг вспоминает здешние приметы погоды. Он узнал их от местных жителей четверть века назад. Вот-вот задуют муссоны — все вокруг загремит, засвищет, и хлынут дожди. А затем начнется буйство света; в этом слепящем свете Неруда учился переносить «одиночество погребенной души». Он говорил, что, быть может, это исступленное сиянье с неумолимой жестокостью высветило и его судьбу… Отчаявшийся, отторгнутый от самого себя, он все-таки пришел к решению: жить, и только жить! На этом острове Неруда незаметно для себя стал по-иному воспринимать жару, солнце. Чилийское солнце по возвращении на родину казалось ему мутным, тусклым. Что-то в нем было от мрака…

«Пошли быстрее, 

— говорит поэт, а сам вдруг останавливается возле развалившейся, заброшенной хибары. —

Здесь жил рыбак с женой. Каждую субботу, точно выполняя какой-то странный ритуал или просто спьяну, рыбак обрушивался с кулаками на свою старую жену. Точно выплескивал скопившуюся за неделю злобу. Женщина в отчаянии бежала ко мне в консульство и просила „политического убежища“. Я оставлял беднягу у себя. На другой день рыбак являлся с повинной. Старая женщина уходила, рассыпаясь в благодарностях, а глаза ее сияли от радости: она возвращается домой вместе с мужем. Пусть у него крутой нрав, но зато он умеет раскаиваться. Старуха была единственным человеком на Цейлоне, которая обращалась в консульство за помощью. И я получил наконец возможность распространить на эту несчастную женщину право „экстерриториальности“, чтобы избавить ее от мужниных побоев. Судьба в конце концов избавила эту женщину от еженедельных страданий: рыбак погиб от укуса ядовитой змеи в лесу, где он рубил сухие ветки. Жена горькими слезами оплакивала его смерть…»

Наконец сыскался долгожданный cicerone [64] . Им стал писатель и адвокат С. П. Амарасинган. Он угостил приезжих джином и стал рассказывать о временах второй мировой

войны, когда город был оккупирован. В то время из Веллаватты уехали все, кто мог. Но он остался.

«Дом, где вы жили, говорит писатель Неруде, был превращен в казарму. Я чуть ли не до нынешнего месяца хранил ваше письмо. Почерк у вас, помню, был очень крупный. Слов нет, как жаль, что порвал письмо… А еще, если не ошибаюсь, у вас была дрессированная мангуста».

64

Гид, проводник (ит.).

(Пабло тотчас замечает, что не мог приходить к нему в дом с мангустой из-за собак, которые норовили ее покусать.)

Хозяин ведет гостей через раскаленную улицу в некое подобие дома, где когда-то жил поэт. Строение, казалось, вот-вот рухнет. Вокруг был брошенный заглохший сад, а рядом патио с двумя кокосовыми пальмами…

«Вот на этом дереве, 

— показывает поэт, —

я вдруг увидел белку. А здесь находилась моя контора, где я составлял надоевшие мне до чертиков бумаги об отправке цейлонского чая в Чили. За это, собственно, я и получал жалованье. Досадно, что сегодня мы не пьем цейлонский чай. Он, по-моему, самый лучший в мире».

Обходя все уголки траченного временем дома, поэт вдруг неизвестно по какой ассоциации заговаривает об одном памятном случае из его тогдашней жизни. Голос Неруды звучит непривычно громко, будто он боится забыть об этом, будто хочет, чтобы его спутники услышали и запомнили все до последней мелочи.

«Однажды министерство известило нас о том, что с острова Пасхи сбежали политические преступники. Впервые за все время службы в консульстве я получил телеграмму подобного содержания. В телеграмме говорилось, что беглецы могут появиться на Цейлоне, потому что они удрали на баркасе. Я ждал их целыми днями, в надежде, что наконец-то смогу перемолвиться словом хоть с кем-то. Но они так и не появились».

Так и не появились… Кто знает, возможно, речь шла о коммунисте Сесаре Виларине, которого вместе с товарищами сослали на этот остров посреди Тихого океана? Сесар Виларин был отважным человеком, но несколько авантюрного склада. Он так рвался на свободу, что однажды вместе с друзьями уплыл с острова на маленьком суденышке и навсегда пропал в океанских просторах. А может быть, телеграмма была связана с романтическим побегом Карлоса Викуньи Фуэнтеса и других политических заключенных, которые были сосланы на остров в годы диктатуры Ибаньеса?

Во второй раз поэт приехал на Цейлон вместе с Матильдой. Неруде хотелось отыскать следы той женщины, что «была сожжена на костре», и встретиться со своим прежним домом. Ведь наш поэт очень привязывался к домам и, расставаясь с ними, чувствовал себя «вдовцом».

«Для меня потерять дом, обитель — все равно что овдоветь,

 — писал Неруда. —

Обо всех своих домах я вспоминаю с нежностью. Я не смог бы пересчитать эти дома и ни в одном не сумел бы поселиться снова. Мне не нравится воскрешать умершее… Лишь раз в жизни я решил вернуться в дом, где когда-то жил. Это произошло на Цейлоне после многолетней разлуки».

Где же этот дом? Ну точно сквозь землю провалился! Неруда помнил лишь название окраинного района между Коломбо и Моунт-Лавинией. Нигде, ни в одном доме за всю жизнь у него не было столько времени, чтобы всматриваться в самого себя. По сути, целыми днями он задавал себе бесконечные вопросы. В часы вынужденного безделья поэт, изнывающий от липкого, тягучего зноя, пытался проникнуть в потаенные глубины человека, в собственные глубины. Он был непонятен и чужд сам себе. Из этого длительного процесса самоуглубления возникла маленькая книжка — «Местожительство — Земля», словарь, рожденный в муках, словарь поисков самого себя.