Нержавеющий клинок
Шрифт:
Орлов порядочно устал, это понимал адъютант, молодой гвардейский полковник, и предложил ему на очередной почтовой станции отдохнуть.
— Нет, нет, сударь, никакого отдыха. Заменим лошадей, попьем чаю — и опять в путь. Отдыхать будем в Петербурге. Теперь уже скоро…
Адъютант не узнавал своего шефа, он словно переродился. Говорил мало, все время был задумчив и угрюм. Прямо спросить, в чем дело, он, естественно, не мог, и все же, подъезжая к почтовой станции, адъютант словно про себя сказал:
— Как там наш Петербург, здорова ли матушка-императрица…
— Здорова, здорова, — подхватил Орлов. — С ней ничего не сделается, сударь. — И больше ни слова.
Адъютант
Во дворе почтовой станции была необычная суета. Орлов зашел в отведенную для него комнату, слуга последовал за ним.
— Вели подать холодного квасу да парикмахера зови, — распорядился генерал и стал расстегивать мундир.
В комнату постучали. Не успел он сказать «войдите», как дверь распахнулась, и на пороге появился маленького роста жандармский генерал с огромным животом, за его спиной остановились два солдата с ружьями.
— Позвольте, ваше сиятельство, — сказал жандарм и бесцеремонно шагнул в комнату.
— Что вам угодно? — разгневанно спросил Орлов. Жандарм кашлянул, неторопливо начал:
— Мне, ваше сиятельство, приказано сообщить вам волю императрицы и вручить от нее письмо, — молвил жандарм и подал Орлову письмо, которое тот, не раскрывая, бросил на стол, грозно уставился на незваного гостя:
— Я вас слушаю.
— Мне приказано известить вас, ваше сиятельство, что по воле ее императорского величества вам отсель в сторону Петербурга непозволительно сделать хотя бы один шаг. Вам надлежит отправиться к себе на подмосковную дачу и там безвыездно находиться…
Орлов ожидал всего, но только не этого. Он побледнел, лицо его перекосилось от злости:
— Куда мне ехать — я сам решаю, а того, кто попытается препятствовать, прикажу расстрелять на месте. Кто вас сюда послал?
— Их превосходительство Корсаков…
— А это что еще за чучело?
Жандарм с минуту мялся, не зная, что ответить, но Орлов наседал:
— Я вас спрашиваю: кто он?
Жандарм доверительным голосом прошептал:
— Сказывают, будто тепереча они вместо вас…
— Вон! — в ярости крикнул Орлов и шагнул к жандарму, чтобы вытолкнуть его прочь, но тот мигом скрылся за дверью.
Орлов схватил со стола письмо, дрожащими руками вскрыл его и, убедившись, что все, о чем говорил жандарм, исходит от императрицы, словно подкошенный, опустился в кресло у окна. Посоловелыми от злости глазами он глядел в окно, стараясь до конца понять постигшую его драму.
И все же я поеду в Петербург, решает он. В это время во двор въехала карета в сопровождении нескольких всадников. Карета остановилась, из нее вышел… Шешковский и направился к станционному смотрителю. Орлов понял, что императрица не намерена повторить ошибку Петра III…
Немного успокоившись, Орлов вновь перечитал письмо императрицы. «…Я никогда не забуду, сколько я всему роду вашему обязана и качества те, коими вы украшены, и поелику отечеству пользы быть могут…» Из письма отставной фаворит узнал, что императрица положила ему годовое жалование 150 тысяч рублей, выделила шесть тысяч крестьян, которых он может выбрать в казенных имениях, и сверх того наградила большим серебряным сервизом, который будет доставлен в Москву. Но непременным условием было: в течение года никуда не отлучаться от имения.
Орлов понял, что за вежливыми словами императрицы скрывается ее твердая воля, которую она никому не позволит нарушить, почему и выслала человека, обладающего «особым даром до точности доводить трудные разбирательства».
В комнату вошел адъютант, Орлов распорядился:
— Вели
Несостоявшаяся дуэль
Предрассветную тишину Петербурга разбудили разнозвучные церковные колокола. Однако генерал Остерман-Толстой проснулся не от их заливного звона, а от боли в левой руке. Впрочем, руки как таковой не было, генерал потерял ее в 1813 году в августовском сражении с наполеоновскими войсками близ небольшого чешского селения Кульм, но боль нет-нет — да и навестит его, напоминая о прошлом…
Остерман-Толстой был человеком своеобразным, он «даже среди знаменитых сверстников умел себя выказать». Молодым офицером под командованием Суворова штурмовал Измаил, потом служил под начальством Кутузова. Особо отличился в кампании 1806–1807 годов, командуя передовым отрядом; он в течение пятнадцати часов сдерживал ошеломляющий натиск французов, возглавляемых самим Бонапартом. Адъютант генерала, будущий декабрист Волконский, вспоминал, что когда войска начали нести большие потери, Остерман-Толстой, как витязь, не слезал с коня, мотался по полкам, подбадривая солдат. В самый напряженный момент боя ему доложили, что войска несут большие потери от огня противника, спросили, каковы будут распоряжения, надеясь получить приказ об отступлении, но генерал ответил: «Стоять и умирать». Очевидно, это дало повод французскому генералу Коленкуру доложить Наполеону о стойкости русских войск: «Русских мало убить, их надо еще и повалить».
Потом было Бородино. Корпус генерала находился на самом ответственном участке между батареей Раевского и Багратионовыми флешами, где решалась судьба сражения.
И все же Кульм в памяти генерала стоял особо, не потому, что Александр Иванович был там тяжело ранен. Под Кульмом население Богемии, восхищенное доблестью русских, в знак благодарности за избавление от вторжения наполеоновской армии, преподнесло ему драгоценный кубок.
Приняв этот дар, растроганный генерал распорядился высечь на кубке имена русских офицеров, геройски павших под Кульмом. Вот и сейчас, проснувшись, князь словно наяву увидел молодого офицера-героя, погибшего последним в том сражении. А запомнился он потому, что в штыковой атаке храбрец сразил четырех солдат неприятеля на глазах генерала. Генерал силился вспомнить фамилию офицера, еще прежде отличившегося под Бородином и получившего награду из рук самого Кутузова.
Как же ему фамилия? — слегка заволновался Александр Иванович и, одевшись, по широкой лестнице спустился в Белую залу, где находился кубок богемцев.
— Каштановский, — вслух прочитал на кубке и облегченно вздохнул. — Погиб совсем юным. Он и ему подобные составляют славу отечества.
Затем медленным взглядом окинул стоявшие по углам бюсты Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова, задержался возле любимой картины, изображавшей Лейпцигское сражение. Прошел в библиотеку, занимавшую две смежных комнаты и имевшую хаотический вид: книги расставлены на полках как попало, многие то здесь, то там грудами лежали на полу, некоторые вообще не вынуты из упаковок. Найти нужную книгу было трудно, к тому же отсутствовал каталог. Остерман-Толстой задумал привести наконец библиотеку в порядок, пригласив для этой цели бывшего своего адъютанта поручика Лажечникова, будущего писателя, автора «Ледяного дома», одного из пионеров русского исторического романа. В то время Лажечников служил в канцелярии московского генерал-губернатора. Генерал любил поручика за его ум, эрудицию, скромность и яркий юмор. Приезд Лажечникова ожидался с дня на день.