Нержавеющий клинок
Шрифт:
— Бог с вами! А вы подумали, что станет с вашей женой и детьми? Ведь после дуэли вас навечно заточат в острог! Одумайтесь! Сейчас от вас требуется самая малость: извиниться.
— Нет, нет, поручик. Я должен защитить честь офицера!
— Ваша честь останется не задетой, а благородство вы несомненно проявите.
Лажечников заметил, что майор засомневался в своем решении, и выбросил последний козырь:
— Ежели вы будете настаивать на своем, мне ничего не останется, как подняться к генералу и доложить ему. Надеюсь, он не благословит вас.
Майор
— Будь по-вашему, поручик. Извинюсь, хотя это не отвечает моим правилам.
— Вот и слава богу! — облегченно вздохнул Лажечников.
Когда Пушкин и его секунданты, довольные исходом встречи, удалились, майор Денисевич позвал Лажечникова к себе в комнату и, немного смущаясь, сказал:
— Я прошу вас, поручик, ничего об этом не говорить генералу, по крайней мере, пока я здесь.
— У меня не было такого намерения, — ответил Лажечников и отправился в библиотеку.
Несколько дней спустя Денисевич оставил Петербург. Лажечников сдержал слово: ничего не сказал Остерман-Толстому о несостоявшейся дуэли Пушкина с Денисевичем, но однажды за обедом генерал, весело улыбаясь, спросил гостя:
— Ну-с, любезный Иван Иванович, понравился ли вам Пушкин? Зря вы от меня пытались все скрыть.
Вопрос генерала застал Лажечникова врасплох, он растерялся, лицо заметно покраснело, но Иван Иванович быстро пришел в себя.
— Весьма понравился, но позвольте спросить, Александр Иванович…
— Откуда мне стало известно? — смеясь, перебил его генерал. — Каждый гражданин должен знать, что происходит в государстве, а в собственном доме — тем более.
На какой-то миг в столовой установилась тишина, и было слышно, как отсчитывают секунды настольные часы.
— Мне он тоже понравился. Собственно говоря, я его таким и представлял, — нарушил молчание генерал.
— Ничего не понимаю, — в недоумении развел руками гость.
— Если вы, любезный Иван Иванович, скрыли свое знакомство с Пушкиным, то почему я не имею права поступить подобным образом, а? — пошутил генерал, но так и не удовлетворил любопытство гостя.
В доме Александра Ивановича часто бывали гости. Наведывались сюда его родственники Дмитрий Завалишин и Валерий Голицын — будущие декабристы, и тогда спорам не было конца. Бывал здесь и Пушкин.
С приходом к власти Николая I Остерман-Толстой попал в немилость и вынужден был уехать за границу. В Женеве он нашел свое последнее пристанище. Ходили слухи, что, когда в 1846 году в Женеве выступили рабочие кварталы против существующего режима, старый генерал помогал восставшим расставлять пушки.
В Женеве генерала часто навещал Герцен, называвший его «непреклонным старцем». Двадцать лет прожил Остерман-Толстой вдали от родины, но оставался ее патриотом. Он резко обрывал любого собеседника, позволившего нелестно говорить о России.
В военной галерее Зимнего дворца висят портреты военачальников русской армии — участников Отечественной войны 1812 года. О ней Пушкин писал:
…ТолпоюСреди них и портрет генерала Остерман-Толстого.
…Незадолго до смерти генерал извлек из альбома фотографию своего бывшего петербургского дома и, глядя на него, с гордостью сказал: «В нем бывал Пушкин».
Много лет спустя, когда Пушкина уже не было в живых, Лажечников, ставший известным писателем, вспоминал: «Я послужил великому человеку. Подвиг мой испортил мне много крови в этот день, но теперь я доволен, я счастлив, что на долю мне пришлось совершить его. Если б я не был такой жаркий поклонник поэта, уже и тогда предрекавшего свое будущее величие, если б на месте моем был другой, не столь многосердечный служитель муз, а черствый бранолюбивый воин, если б повел дело иначе, может быть, Пушкина не стало б еще в конце 1819 года и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он нас одарил впоследствии…»
Адъютант Багратиона
Из Петропавловской крепости Давыдова с завязанными глазами повели на допрос к царю. Только перед кабинетом, в котором царь производил допросы, сняли с глаз повязку. Зная, что арестованный пребывал в дружбе с Пушкиным, Николай I поспешил установить причастность поэта к заговорщикам, в чем он не сомневался, и начал допрос именно с этого.
— Вы не могли бы вспомнить, когда был принят в «Союз» Пушкин?
— Я хорошо помню, что он никогда не был принят в «Союз». Более того, он не мог быть принят.
— Почему? — удивленно поднял брови царь.
— В самом начале Пестель предупредил всех нас, чтобы никто и помышлять не смел открыть Пушкину наше общество, а тем более принять его в члены. Головою Пушкина нельзя рисковать. Пушкин — достояние всей России…
— Допустим. А стихотворение «Кинжал» он вам читал, когда находился у вас?
— Он нам читал все, что в те годы написал. Многие его стихотворения ходили по рукам в списках…
Получив отрицательный ответ, Николай I никак не мог успокоиться. Он порылся в бумагах, нашел нужный листок, подал его Давыдову, сказал:
— Вот его личное признание.
Давыдов пробежал глазами знакомые строки:
Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен…— Ваше императорское величество, здесь идет речь о лицейских годах поэта и никакого касательства не имеет к тому, что вы спрашиваете.
Николай I и сам хорошо знал, что не имеет, но свою негодную «наживку» нацепил на крючок на авось. Теперь, видимо, сам понял нелепость своего вопроса, отодвинул бумаги на край стола, медленно поднялся с места, заложил руки за спину и, прохаживаясь по кабинету, потребовал: