Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— А што, нам с татем целоваться, чё ли? — выпалил Милославский.
Царь, оставив реплику без внимания, продолжал:
— А того помыслить не желаем, што, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности работать полноценно, ведь с одной рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в энтом корысть государева: множить воров, татей и бездельников? Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, не могущим даже себя прокормить.
— Очень разумно, государь, — сказал Одоевский,
— Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда. Отписать тобольскому воеводе, штоб был готов рассаживать людей на земли. Кто вторично на татьбе будет словлен, отсылается в крепостные к тобольскому воеводе. И коли хорошо будут обживаться земли, то теми землями впоследствии я буду жаловать.
— Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то выходит, Разину голову напрасно отрубили?
— Ты, Иван Михайлович, часом, не приболел?
Дума захихикала дружно, все знали, что хоть Милославского и вернули в думу, но он продолжал быть в немилости.
— Разин был злодей из злодеев, — спокойно продолжал Фёдор Алексеевич, — душегуб и убивец многажды, за што и лёг на плаху вполне заслуженно. А я ведь веду речь о татях, каверзами нечистого укравших однажды и попавшихся. Карая безмерно таких, мы и деем на руку сатане. Может, я не прав, так пусть скажет хто из думы.
— Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.
Фёдор взглянул на подьячего, уже обмакнувшего перо, приказал:
— Пиши. «Которые воры объявятси во первой али двух татьбах, тех воров пытати и учинять им наказания, которые второй раз, ссылати в Сибирь на вечное житьё на пашню, казни им не чинить, рук и ног и двух первых перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и менее, а которые больше трёх лет, тех не ссылать, штоб им не быти в ответе за родителя».
— А куды ж их девати, которые дети останутси?
— Передать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случитси и помещик их не будет знати, што с ними делати, писать за монастырём. И ещё, бояре мои милостивые, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.
— Убогие, государь, што с них взяти. Может, их тоже в Сибирь сослати?
— Пошто, в чём их вина, в том, что милостыню просят? Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую — за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.
— Пусть пешим не шастает, — ухмыльнулся Хованский, — целое платье будет.
Царь вновь не обратил внимания на глупость.
— Также велю отписать казанскому воеводе, штоб боле не тянул с помещиками из татарских мурз. Объехать все волости и описать все земли. Тех из мурз, што перейдут в православие, не обижать, земли за ними приписать и в русское дворянство записать, тех же, што останутся в мусульманстве, земель лишить и отписать те земли в казну. В помощь казанскому воеводе послать
— Ох, аки той вести патриарх обрадуется, — вставил своё слово боярин Волынский.
Дума разъезжалась поздно. За последние два месяца Фёдор был впервые рад делу, которое совершил. Пора было вновь посылать послов в Турцию, далее тянуть нельзя, но об этом завтра с думой поговорим. Всё сразу не решишь. Он шёл к Агаше, и мысли его изменились. Любовь его к жене росла с каждым днём, но вот в постели не всё иногда получалось хорошо, хоть они и жили почитай уже с месяц. То Агаша только начинала возгорать, а он уже окончил, то не вовремя начинали болеть ноги, и он не мог опереться на них. Он даже начинал молиться, что сам считал святотатством.
Из темноты перехода кто-то вынырнул и подался назад. Царя это удивило. По этим переходам ходила только царская семья и ближняя родня.
— Хто энто там? Ну-ка, покажись на свет!
Из темноты показался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский. В руках у него было два куска наилучшего бархата и сороковка отборных соболей.
— Энто што?
Милославский как будто засмущался:
— Да вот, несу царице.
Неожиданно для себя Фёдор разъярился:
— Ты прежде непотребно её поносил, невесть што о ней говорил, а ныне хочешь дарами свои плутни закрыть. Вон, пошёл вон из Кремля.
Фёдор даже в запале замахнулся посохом. Милославский рванулся к дверям, даже кус материи потерял.
Скандал быстро облетел Кремль. Боясь, что теперь Милославского выгонят, что усилит группу придворных, стоящих за возвращение ко двору Матвеева, Языков поспешил к царице и переговорил с ней. Конечно, Матвеева надо возвращать, но чуть позже, Языкову надо набрать побольше силы и влияния.
Языков и царица явились к царю и заявили, что то были не дары, а вещи, купленные по приказу царицы. Милославский лишь выполнил волю государыни, а царю о том не сообщали, чтоб не беспокоить, он и так занят сверх меры.
Фёдор успел остыть и более не гневался, потому и воспринял объяснение как истину и послал Языкова извиниться перед Милославским за свою вспыльчивость. В ближайшие дни Милославский был приближен и обласкан и даже одарён небольшим поместьем.
Двадцатого августа в Крым отправилось великое русское посольство. Возглавлял его окольничий, дьяк Посольского приказа Василий Михайлович Тяпкин. При нем были дьяк Никита Зотов, подьячий Василий Телячев и мало российский писарь Семён Ракович, до этого прибывший на Москву от гетмана Самойловича. Все люди делом проверенные и государем знаемые. С ними были стрелецкий полусотник Хвостов с дюжиной казаков для охраны дворов крымскому хану. За четыре с половиной года правления Фёдора в казне впервые появился запас денег. И государь объявил Тяпкину, что в случае благоприятного исхода он от имени государя может одарить хана тридцатью тысячами рублей золотом. На посольство были возложены большие надежды.