Несчастный случай с профессором Баллой
Шрифт:
— Неприятностей не будет. Если можешь, удовлетворись пока тем, что я сейчас в состоянии сказать: профессор Балла не тот, за кого себя выдает. Я должен ехать, чтобы выяснить, какого рода операция была произведена в Швеции над венгерским ученым. Так я получу визу?
Визу он получил в течение двух дней. Как частное лицо. В эти дни он не встречался ни с Габором, ни с Жофи, хотя был уверен, что Жофи сердится, и подозревал, что Габор тоже им недоволен. Сакач вспомнил, как недружелюбно простился с ним Шомоди в тот вечер. Однако за три часа до отлета самолета в кабинете Сакача зазвонил телефон. Это был
— Имрэ, ты не мог бы зайти на квартиру Баллы?
— Что случилось?
— Полчаса назад профессора увезли с явными признаками раздвоения личности. Жофи в отчаянии.
— Поддержи ее, Габор. Если не произойдет неожиданностей, через два дня все выяснится.
Голос Шомоди задрожал от гнева.
— До каких пор будет продолжаться этот спектакль? Для чего тебе нужно…
— Успокойся и побереги Жофи! Я уезжаю.
— Куда?
— В Гетеборг.
Порт на узком берегу пролива Каттегат в устье Гета-Эльв встретил Сакача тяжелым запахом бензина, морскими испарениями и сотнями ласточек в ярко-голубом небе. Сакачу запомнились груженные рудой составы, элеваторы, рыболовецкие комбайны, целлюлозные и бумажные склады, грузовые плоты на воздушных подушках, снующие между огромными судами…
Ему пришлось совершить двухчасовую прогулку, чтобы скоротать время до приема у профессора Свенсона. Он договорился на пять часов, но уже в три почувствовал, что ему невмоготу слоняться без дела. Пешком он дошел до квартала, где в зелени утопали виллы, а там и до небольшого частного санатория, осмотрел здание и снова повернул к порту. Через каждые полчаса он вновь и вновь оказывался у ворот виллы Свенсона.
Профессор ждал его в своем кабинете. Сакач рассчитывал увидеть седовласого пожилого человека. Между тем перед ним стоял загорелый атлетически сложенный мужчина средних лет, держа в руке визитную карточку Сакача. Инспектор ждал, когда профессор заговорит. Некоторое время Свенсон нервно теребил в руках карточку, потом бросил ее на стол и опустился в кресло.
— Прошу, господин Сакач, — начал он. — Чем могу быть полезен? Ваш приезд издалека без предварительного уведомления и договоренности несколько необычен. Надо полагать, речь идет о срочном случае, а нужда, как известно, ломает законы. Дело касается вас? На что жалуетесь?
— Нет, к счастью, я тут ни при чем. Собственно, кто пациент, я и сам затрудняюсь сказать.
— Прошу без загадок, у меня мало времени. Если вы явились сюда для плоских шуток…
— Вы полагаете, господин профессор, что я прилетел из Будапешта специально для этого?
— В таком случае прошу перейти к делу. — Свенсон поднялся, снова взял визитную карточку посетителя, отбросил ее и продолжал стоять. — Меня редко посещают венгерские гости. — Сакач молчал. — Главным образом из Англии… — Свенсон повысил голос: — Я вас слушаю!
— Не знаю, господин профессор, с кем я говорю. С иммунологом, пользующимся европейской известностью, хирургом с верной рукой, достойным продолжателем традиций Оливекрона [3] , одержимым исследователем или врачом, спасающим жизни?
— Кто пациент? — сдавленным голосом спросил Свенсон.
— Я уже сказал: не знаю. Хочу спросить у вас. Несколько
— Итак, предчувствия не обманули меня, — Свенсон вздохнул. — Как только мне передали вашу карточку, я догадался, что этот визит связан с операцией, которую я делал в сентябре прошлого года. Хирург боялся этой встречи, ученый радовался ей. Что с Баллой? Вы детектив, не журналист, значит, я могу надеяться… — В голосе Свенсона прозвучала тревога.
3
Герберт Оливекрона (1891–1980) — шведский хирург, один из основоположников мировой нейрохирургии ( прим. верстальщика).
— Смею вас уверить, господин профессор, что наша беседа не станет достоянием прессы — ни здешней, ни у меня на родине. Даю вам слово. Я прибыл сюда как частное лицо.
— Что с профессором Баллой?
— Сегодня его увезли в психиатрическую больницу с тяжелейшими признаками раздвоения личности.
Свенсон медленно опустился в кресло и закрыл лицо руками.
— Этого я давно опасался. А в последнее время опасения перешли в уверенность. Но у меня не хватило смелости еще раз написать ему.
— Вы переписывались?
Свенсон кивнул.
— После возвращения Баллы на родину мы каждую неделю обменивались письмами. Он сообщал о своем самочувствии, работе. Собственно говоря, его письма — это дневник. Я со своей стороны давал ему советы, предостерегал от переутомления, чрезмерного напряжения сил, составлял режим питания, образа жизни… Долгое время он писал регулярно. Мне уже начало казаться, что опыт удался и настало время опубликовать результаты успешной операции, но тут письма стали приходить реже, и раз от разу характер их менялся: исчезла прежняя стройность мысли, почерк изменился — словно писал кто-та иной, а не мой пациент. Наконец я получил от него письмо, написанное на машинке. Это было в канун рождества.
В письме не было ни единого намека на операцию, на отношения, которые нас связывают, словно он хотел окончательно обо всем забыть. Все его помыслы были связаны с будущим. Он писал, что впереди долгие годы работы, что человеческая воля способна победить природу, и его шестидесятилетнее тело, повинуясь приказам воли, прослужит ему по крайней мере еще лет сорок, и он осуществит свои творческие планы. Я не осмелился ему ответить. Ограничился поздравительной открыткой к рождеству и ждал… ждал до сегодняшнего дня.
Он замолчал.
— Это все, что вы хотели мне сказать, господин профессор?
Свенсон вынул из бара бутылку и наполнил бокалы. Сакач едва пригубил, а профессор одним глотком осушил бокал, налил еще и только тогда заговорил:
— Выслушайте меня. Семнадцатого сентября прошлого года в двух километрах от моего санатория произошла авария. Пострадавших — а их было двое — доставили ко мне. У одного была разворочена грудная клетка, у второго тяжелое сотрясение мозга и перелом основания черепа. Не успел я обработать для операции руки, как у Эгона Краммера наступила клиническая смерть. Мои ассистенты тотчас включили аппарат искусственное сердце — легкие, чтобы…