Несчастный случай
Шрифт:
Это подлинно гуманное предложение, имеющее своей единственной целью рассеять угрозу атомного разрушения и лучевой смерти, наталкивается на неизменные и упорные возражения в первую очередь со стороны определенных кругов в США. Но позиция Советского Союза отвечает насущным требованиям и наиболее неотложным нуждам, человечества, и потому она находит самую широкую поддержку у народов, населяющих земной шар. Мы с радостью слышим в этом могучем хоре голосов также и голоса зарубежных ученых, все чаще и чаще выступающих против угрозы атомной войны. Об этом свидетельствует и роман Декстера Мастерса. Если его главный герой, Саксл, не мог не думать об этой проблеме, то другой персонаж книги, Дэвид, уже не только думает, но и говорит о ней во всеуслышание. Мы верим, что Дэвид не одинок; больше того мы знаем, что его точку зрения разделяют многие ученые Англии, Франции и США. Так и должно быть: именно ученые обязаны, пока еще не поздно, честно и откровенно рассказать человечеству о той опасности, которую таит в себе угроза атомной войны, именно ученые обязаны призвать народы к бдительности!
Священный долг ученых всего мира — не жалеть никаких усилий
От автора
«Если я не за себя, то кто же за меня?
Но если я только за себя, тогда зачем я?»
21 августа 1945 года, почти через две недели после того как на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, в Лос-Аламосе, где делались эти бомбы, произошел несчастный случай. Девять месяцев спустя, 21 мая 1946 года, там произошел второй такой же случай. И в первый и во второй раз причиной была цепная реакция. По крайней мере, так утверждалось в статьях, которые появились в газетах и журналах, а также в медицинских отчетах о несчастных случаях в Лос- Аламосе.
Май 1946 года уже далеко позади, много воды утекло с тех пор, и Лос-Аламос сейчас уже совсем не тот, каким был тогда. Многие из прежних обитателей давно уехали оттуда или работают над другими проблемами; кое-кого уже нет в живых, а на смену им явилось множество новых людей.
В романе, построенном на материале из прошлого, я изобразил обстановку, царившую в те времена, — такую, какой она мне представлялась.
Я использовал некоторые действительные факты, но только те, которые уже стали общеизвестными, и без всяких колебаний приспособил их к обстановке моего романа, который есть не что иное как вымысел и — я хочу подчеркнуть это — не претендует на историческую или биографическую точность. Я не пользовался никакими специальными документами, не собирал специальных сведений. Я бывал в Лос-Аламосе, но только в жилой части города.
Поскольку описываемые мною события основаны на подлинных фактах и поскольку в этих событиях участвовало сравнительно небольшое количество людей, а некоторые из них достаточно известны или приобрели известность впоследствии, то у читателей может возникнуть стремление найти живые прообразы лиц, выведенных мною в романе. Тут я должен сказать, что, создавая образы романа, я использовал свое знание человеческих характеров вообще и, конечно, отдельных лиц в частности. Нет никакой возможности отделить процесс творческого воображения от жизненных наблюдений, которые дают ему пищу; но действующие лица моего романа не списаны с каких-либо определенных людей, живых или мертвых, и не являются ни портретами, ни карикатурами.
Должности и звания некоторых персонажей подлинны, но я хочу уточнить, что только эти звания и взяты из жизни. В моем романе начальником Военного объекта является полковник, в Лос-Аламосе в 1946 году было именно так. Но мой полковник — лицо вымышленное, так же, как и конгрессмен, как и все врачи и другие действующие лица.
Разумеется, в романе встречаются и подлинные имена — главным образом в тех случаях, когда приводятся общеизвестные высказывания или факты (например, знаменитое письмо Эйнштейна к президенту Рузвельту или деятельность Оппенгеймера, энергично руководившего атомной лабораторией в годы войны). В таких случаях заменять настоящие имена вымышленными было бы явной нелепостью.
Памяти Луиса Слотина и более сотни тысяч других.
Часть I
Вторник. — Вспышка в каньоне
Когда выезжаешь из Санта-Фе к северу, шоссе на протяжении двух-трех миль круто подымается в гору вдоль гребня холмов, петляет по карнизам, высеченным в каменистых склонах, потом выбегает на ровное плато, и тут, несмотря на проделанный подъем и высоту в семь тысяч футов, кажется, будто едешь по глубокой долине.
По обе стороны шоссе, миль на пятнадцать, а то и больше, до подножия горных хребтов простирается равнина. Вся она испещрена кучками низкорослых деревьев, вернее, кустарника, летом выжженного солнцем и голого зимой; кустарник бурый — здесь все бурого цвета вплоть до самых гор, где лежат серые, серебристые и желтоватые, как свежераспиленный лес, тени. Впрочем, и кустарник, и земля покрыты зеленоватым налетом, но таким бледным, будто из десятка деревьев выжали живую зелень и распылили на сотню квадратных миль. На закате в долине вспыхивают брызги, пятна, полосы ярких красок, но закаты здесь коротки, а дни бесконечно длинны, здесь время и земля как будто чего-то ждут, и где-нибудь поодаль от шоссе индеец может просидеть неподвижно с полудня до самой ночи. Проезжая по шоссе, редко увидишь индейцев или их поселки, выжженные и бурые на бурой выжженной земле. В этих маленьких, залитых солнцем индейских поселках вряд ли попадется на глаза хоть одно живое существо; долина кажется безлюдной, и, кроме бегущих вдоль шоссе птичек-подорожников, здесь будто и вовсе нет ни одного живого существа. А между тем, люди есть и вблизи, и повсюду, и домов тут гораздо больше, чем кажется с первого взгляда, хотя есть и такие дома, что давно перестали служить жильем — они сохранились с древнейших времен.
Так, миля за милей, шоссе уходит на север.
Цепи гор обступают шоссе с обеих сторон, теснят его, и кажется, будто едешь по узкому желобу или глубокому высохшему руслу. Немного погодя, повернувшись к западу, можно увидеть наивысшую точку
Как ни слабы и ничтожны, как ни смутно различимы признаки жизни в здешнем пейзаже, однако земля эта обитаема с давних времен. В сущности, Санта-Фе — один из самых старых городов Северной Америки; он гораздо старше Соединенных Штатов и был столицей еще до того, как английские пуритане высадились у Плимут-Рока в тот самый год, когда Генри Гудзон впервые двинулся вверх по реке, носящей с тех пор его имя, и еще в те времена, когда Галилей начал свои наблюдения, предопределившие пути современной науки. И все-таки Санта-Фе намного моложе крохотных «пуэбло», разбросанных вдоль берегов Рио-Гранде; некоторые из них на мгновение открываются с поворотов шоссе, упорно ползущего вверх из долины. Потом дорогу перерезывают и заставляют вихлять то вправо, то влево устья древних каньонов, берущих начало где-то высоко в горах; пустынные пространства, тянувшиеся на двадцать миль вдоль шоссе, внезапно заполняются вулканическими холмами, постепенно переходящими в длинные столовые горы. И вдруг на каньоны и холмы будто кто-то набросил пушистое одеяло из зеленых высоких сосен. Пейзаж становится мягче, воздух прохладнее, запахи острее; с открытых мест, с извилин дороги, пробитой в стенах каньона, над верхушками сосен порой еще видны бурые пятна оставшегося позади плоскогорья, но они мелькают все реже и наконец исчезают совсем. Дорога подымается вверх, вьется, петляет, круто поворачивает назад, выпрямляется, бежит все вперед, все вверх, и наконец совсем рядом вырисовываются столовые горы. Дорога взбирается на плоскую вершину одной из них, и отсюда видно, что таких гор пять; все они отходят от основного массива и похожи на пять чуть раздвинутых пальцев, просеивающих песок времени, или на простертую руку гигантского идола, требующего очередной жертвы. Дорога бежит вдоль плато, и было время, когда вы могли либо продолжать путь в горы, либо остановиться здесь и в мерцающей тишине поразмыслить о незыблемости мироздания.
Но теперь, примерно через милю, дорогу преграждают ворота, а за воротами раскинулся город; дальше проезда нет, и если вы не имеете прямого отношения к делу, которым занят город, то вам придется повернуть обратно и поискать для прогулки другое место.
Одно десятилетие мало что может изменить в жизни обыкновенного города, но город на столовой горе среди развалин древних пуэбло, о существовании которого люди с таким трепетом услышали лет десять назад, стал за это время совершенно неузнаваемым. Десять лет назад в этом городе бывали немногие — и это были не случайные туристы, а люди, которые негласно съезжались сюда с разных концов света и оставались в городе на более или менее долгий срок. Большинство приезжих, выполнив какие-то особые задания, тут же уезжало и уже не возвращалось назад. Но были и такие, что возвращались; после долгого путешествия через океан на самолетах или пароходах они выезжали из Санта-Фе по шоссе, ведущему на север, меж горных хребтов, через Рио-Гранде, и подымались на плато столовой горы. И говорят, будто все до одного они поражались происшедшим тут переменам — даже те, кто только вечерами появлялись в центре города, с безмолвным удивлением глядели на длинные улицы, которых еще недавно здесь не было и в помине, на жилые дома и другие здания, выросшие как из-под земли.
Почти все, что было здесь в 1945 году, в том году, когда кончилась вторая мировая война и стало известно о существовании Лос-Аламоса, сохранилось до сих пор: и жилые бараки, и большие деревянные здания, где помещаются лаборатории. Больница находится все там же, в длинном, двухэтажном барачного типа здании, выкрашенном белой краской, и по-прежнему стоит в самом центре городской жизни. Перемена заключается в том, что город невероятно разросся и в нем теперь трудно узнать небольшой, скученный, как индейские пуэбло, поселок, существовавший на этом месте еще несколько лет назад.
Сейчас Лос-Аламос насчитывает почти четырнадцать тысяч жителей и вряд ли может расти еще, так как уже занял собою все пять пальцев простертой руки. В городе есть бензоколонки, рынки, красивые школы и спортивные площадки, административные здания, тротуары и самые настоящие зеленые газоны, лужайки для игры в гольф, магазины, торгующие плетеной мебелью и патефонными пластинками, кинотеатры, редакции газет, отделение банка и стоивший миллион долларов мост, который соединяет засекреченные лаборатории на одном плато с засекреченными лабораториями на другом плато. Теперь обитатели Лос-Аламоса, идя по улицам или тропкам, порою встречают совсем незнакомых людей — несколько лет назад это было возможно, но все же довольно трудно. Отсюда часто ездят в Санта-Фе и даже в маленький городишко Эспаньолу, до которого пятнадцать миль; жителей Лос-Аламоса достаточно хорошо знают в обоих городах и без труда распознают среди приезжих.
Все это произошло за очень короткий срок; но тогда, в 1945 году, только два года отделяло Лос-Аламос от первых звуков, возвещавших о начале строительства, и первого притока жителей, хлынувших сюда по единственной дороге из крупных исследовательских центров на Западе и Востоке, где совершались обряды, предшествовавшие рождению этого города.
В индейских обрядах, которые много веков совершались в окрестностях Лос-Аламоса и до сих пор совершаются в пуэбло у подножия гор, есть некое решающее мгновение — оно обычно проходит незамеченным для тех, кто о нем не знает. Это то мгновение, когда жрец произносит магическое слово. Какие бы церемонии ни предшествовали произнесению этого слова и как бы колоритны они ни были сами по себе, все это лишь подготовка, пролог. Но вот жрец произносит слово — и тотчас же заклинания вступают в силу, они исполнены глубокого смысла и внушают благоговейный трепет.