Несерьезная педагогика
Шрифт:
Трудность чтения для ребенка – не только в составлении слов из букв, но и в незнакомых словах и грамматических сюрпризах.
Вот он читает:
– Сол… сол-н… солн… сол-н-це… – Пауза: соображает, что это значит, и быстро, бегло читает: – Сонце.
То же и в стишке:
– Э-тим поль-ским се-ре-на… (с недоверием) се-ре-на-дам… серенадам… (себе под нос, вполголоса) что за серенады… – И вслух заканчивает: – Этим польским серенадам жаворонки
Мы, акробаты беглого чтения, умеющие по двум буквам угадать слово, а по двум словам – предложение, уже не отдаем себе отчета, какие трудности преодолевает ребенок и какими способами пытается облегчить себе этот труд.
Как-то Стефан четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не стал поправлять. Когда он закончил читать, я спросил:
– Как мальчика звали?
– Франек.
– Ничего подобного.
– Ну Франек же.
– Спорим, что не Франек.
Читает:
– Фра… Фре… Фе… Фелек.
– Видишь, хорошо, что не поспорил.
– Ну ладно.
– Наверное, ты знаешь какого-то Франека?
– Знаю.
– А Фелека?
– Нет.
То же самое – на арифметике. Вместо «огурцы» он дважды прочел «груши».
– Пять груш, – сообщает он мне ответ.
– Вовсе нет.
Умолкает, после минутной паузы – решительно, почти гневно:
– Именно что пять!
– Пять, да не груш.
– А чего?
– Посмотри – узнаешь.
– Гру… огру… огу… огурцов.
– Вот видишь. Слушай, Стефан, может, ты волшебник? Фелеков во Франеков превращаешь, огурцы – в груши…
Его удивление, изумление: что это, как такое вышло? – так умиляет, что я его целую.
(Абсолютно лишнее – когда же наконец я от этого отучусь?)
Непонятные выражения его злят.
Читает:
– У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
Под нос, вполголоса:
– Что еще за каждый… – И вслух: – Одно яблоко.
– Две монеты… Монеты – это я уже знаю, что такое, позабыл только.
Эта, казалось бы, нелогичная фраза содержит, однако, разумную основу: если он не знает, потому что забыл, то сможет вспомнить.
На двадцатой примерно задаче предлагает:
– Я буду читать про себя и писать вам, сколько выходит в ответе.
– Хорошо, а я буду кивать, если правильно.
Не он первый мне такое предлагает. Не знаю, в том ли дело, что ребенок хочет таким образом разнообразить работу, или есть у этого желания более глубокая подоплека – потребность сосредоточиться в тишине.
Вечер
Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда – одного из ста, тысячи, многих тысяч).
Пишу. Лежит тихо, глаза открыты.
– Пан доктор, а правда, что если побрить голову, то волосы больше не растут?
Боится обидеть меня, прямо спросив про лысину.
–
– У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
– Обычай такой. А англичане даже усы бреют.
– А правда, что у немцев много евреев?
– И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
– Как это – евреи-поляки? Это что же, поляки, значит, евреи?
– Нет, поляки – католики. Но если кто говорит по-польски, хочет, чтобы полякам было хорошо, желает им добра – тот тоже поляк.
– Моя мама была русинка, а папа – поляк. А мальчики по отцу считаются… А вы знаете, где Подгайцы? Мой отец оттуда.
– Сколько лет твоему отцу?
– Сорок два было, а теперь сорок пять.
– Тогда тебя отец может и не узнать – ты сильно вырос.
– Я сам-то его узнал бы.
– А фотографии у тебя нет?
– Откуда! Но есть солдаты, на него похожие.
Тихо. Вечер – время необычайной важности для ребенка. Чаще всего – воспоминания, часто тихие раздумья и спокойные беседы шепотом. То же – в Доме сирот, то же – в летнем лагере.
– Вы пишете книгу?
– Да.
– Это вы сами написали мой букварь?
– Нет.
– Так вы его купили?
– Да.
– Наверное, полтину отдали.
– Нет, всего двадцать пять копеек.
Опять тишина. Закуриваю.
– А правда, что серой можно отравиться?
– Можно. А что?
Не понимаю, куда он клонит.
– Потому что были спички, и когда солдаты шли на маневры…
Это отголосок услышанного много лет назад, почти изгладившегося из памяти рассказа отца о разновидностях спичек… Когда отец был еще холост и служил в армии, в суп попала сера – солдаты отравились.
Дальше непонятно: Стефан говорит сонным голосом, все менее разборчиво, и засыпает.
Как горячо я желал в детстве увидеть своего ангела-хранителя! Делал вид, что сплю, а потом внезапно открывал глаза. Неудивительно, что он прятался. Совсем как в Саксонском саду [6] : вроде никто не охраняет, а выбежишь за мячом на газон – тут же появляется сторож, пальцем грозит. Мне было неприятно это созвучие: «ангел-хранитель» и «охрана».
Пятый день
Дудук хвалит Стефана: трудолюбив. Я зашел в мастерскую – пилит. Сил моих нет на это смотреть: доска ездит туда-сюда, пила тупая, прыгает, того и гляди руку поранит. Но я молчу. Какой смысл советовать быть поосторожнее? И так ведь непрестанно: «Не выходи босиком во двор», «Не пей сырой воды», «Тебе не холодно?», «Живот не болит?». Вот это-то и делает наших детей эгоистами, развращает их и оглупляет.
6
Саксонский сад – один из старейших парков в центре Варшавы.