Нешкольный дневник
Шрифт:
Я назвала свое имя и описала, в чем я буду. Описание было коротким, потому что одета я была жутко, из приличных вещей — только блузка из Саратова. Да еще была у меня юбочка, так она была в стирке. Забились возле станции метро, и тут вошла тетя и прямо заявила мне, что если я звоню в свой идиотский Саратов, так лучше сразу Мне убираться и не дожидаться, пока счет придет.
Я сказала, что и так ухожу, но ничего договорить не успела, потому как тетка сразу обрадовалась, молниеносно собрала все мои вещи и швырнула их к порогу. Забыла только о золотом браслете, который подарил мне Хомяк.
Павел оказался коротышкой, который даже подпрыгивал
от усердия, чтобы заглянуть мне в глаза. У меня ведь метр семьдесят пять, плюс каблуки. Но сразу было видно, что вербовщик он опытный, благо ощупал меня не прикасаясь. Взглядом.
Выбирать мне особо было
И начались самые жуткие месяцы моей работы, неблагодарной работы проституткой. После саратовского элитного агентства, после вежливого Геныча, достаточно сносных девочек и надежных, платежеспособных клиентов я получила злобного сутера-уголовника и тупых, страшных, с дешевой косметикой, безвкусных блядей в качестве коллег. У Павла, которому я позвонила, не было даже своего офиса: контора базировалась в занюханной коммуналке, тут же жили все иногородние проститутки, тут же находились «апартаменты>», продекларированные во всех рекламных объявлениях этой самой конторы, носившей незамысловатое название «Алена». Если в Саратове мне никогда не приходилось покупать себе для работы косметику и «резину» самой, то тут… До Москвы и «Алены» мне никогда не приходилось стоять на улице, мерзнуть, получать плевки дождя, попадать в мусарню, чтобы быть трахнутой в подсобке наглым, прыщавым летехой. Никогда не случалось отрабатывать минет в машине, иметь секс в телефонной будке и на грязном капоте тачки, я не попадала под групповичок и кидалово. Все это я прошла. Вот она, Москва, вот она, реализованная мечта о житье в столице!
И все было бы сносно. Я даже свыклась с тупыми блядями, которые издевались надо мной, над моей правильной речью и говорили, что эти провинциальные шалашовки корчат из себя не знаю что. Сами-то они считали себя москвичками, конечно: одна откуда-то из Зеленограда, вторая из Клина, а другие и вовсе из Тверской области. «Этапом из Твери зла немерено, лежит на сердце тяжкий груз…» Это они постоянно слушали, да еще Наговицына — «На свиданку в лагеря», а еще женский блатняк, который въелся мне в кожу, как грязная ржавчина: «На свободе есть у вас ромашки да жиганчики, а на зоне будут вам злые вертухайчики!» Мне очень тяжело это переносить. Они все напоминали мне братнину Варю-Колю. Сплошная матерщина, нечистоплотность. Использованные прокладки в грязной раковине. Но все это еще можно было терпеть, а вот к числу непереносимого в моей жизни я относила пока только одно: сутера Грибанько. Это был бритый, усатый хохол, озлобленный на весь мир, изъясняющийся на чудовищной смеси русского и украинского языков, которую в принципе можно было разобрать, потому что она была щедро приправлена интернациональным русским матом. Сутер по всем документам был Гребанько, но все думали, что — Гребанько, а девки привычно сглатывали (как что, понятно?) первые две буквы. Вот так и именовали — за глаза, а иногда, в цвет, в глаза. Сутер зверел, мог избить запросто, а клиентуре, которой он нас спихивал, не было интересно, есть у меня синяк под глазом или нет. Он не утруждал себя заботами: Грибанько было совершенно до фонаря, попала ли девчонка под «паровоз», беспределыциков или извращенцев. Единственное, чего он боялся, так это «приемов». Потому что тут могла пострадать не наша, а его рожа и прочие органы. А также зарплата.
Сам он сожительствовал практически со всеми проститутками, которые работали на контору Павла. Думали, что он и самого Павла рихтует. Этот Грибанько мог все, что движется, осеменить. Мне он предложил с ним трахнуться в первый же день, я ничего не ответила и ушла в отведенную мне комнату — с тремя соседками и многочисленными соседями-тараканами. Мускулистые такие особи. Тараканы в смысле. Но Грибанько от меня не отстал и окончательно возненавидел после одной сцены. Он поймал меня в коридоре коммуналки и стал дышать луком — «яко гарно цыбули пое, блядско-паньско» — что-то непотребное нес. Я пронырнула у него под локтем, а он мне вслед пробурчал: «Эка спесивка, бля! Мабуть, зна: яка барыня ни будь, а все равно ее ебуть».
Меня взбесило это, я обернулась: «Ну это тебе лучше известно, ты ж у нас Ебанько».
Погорячилась я, зря это. С тех пор он меня жутко невзлюбил. Всячески старался меня подставить. А я видела, к чему может привести ненависть этого урода <нрзб> две девчонки попали под беспределыциков, отмороженных тварей, одну, каким-то чуркам сданную, просто убили, а вторую порезали малолетки-скинхеды. Отрезали уши и нос чуть ли не на Охотном. После этого ей уже
Мне приходили в голову опасные аналогии. Еще когда я жила в Саратове, мне рассказывали о том, что ждет мальчишек в армии, что такое дедовщина, как это жутко и до каких диких форм может дойти, вплоть до мужеложства и кровопролития. Конечно, я не могла понять, что такое дедовщина. Унижения, избиения, издевательства. У нас жил во дворе Алеша Алякринский, интеллигент в каком-то неимоверном поколении. Его угораздило попасть в армию — его, профессорского сына, выпускника филфака универа, очкарика и эрудита. Чуть ли не в первый же день полуграмотный старшина, то ли Гунькин, то ли Булькин, избил его до полусмерти, приговаривая: «Ученый? Институты кончал? Можешь считать, падла, что твои институты только начинаются!» Алеша Алякринский вернулся из армии с отбитыми почками, угрюмый, почти ослепший инвалид. Говорят: мальчишка должен отслужить в армии, чтобы стать настоящим мужчиной, не иначе. Потому что только в армии учат выживать. В условиях нашей армейской действительности сказать такое — это все равно что пожелать девочке пойти в проститутки, потому что это тоже учит ее выживать. Учит выносливости и терпению. Если мужчина должен уметь завоевывать, а этому учатся в армии, то женщина, следуя этой модели, должна уметь отдаваться, а этому учатся на панели. Так?
Выпила водки. Болит лицо.
В конторе у Грибанько была вот такая дедовщина. Девки ее именовали «бабковщина». Тут все в этом понятии слилось: и бабы злые, продажные, и «бабки», жестокие, кровью и потом политые. Только у мужиков, козлов, фантазии не хватает в своей армии, чтобы изощренно издеваться: ничего сложнее схемы «сапожищем в харю» не зробят, если по-грибаньковски сказать. А вот бляди Пашкины как только не изощрялись друг над другом, как только не травили новеньких. Меня в первый же день окрестили Барыней — я, на беду, спросила, где можно примять ванну, — а сокращенно Барей. А так как Катя (низенькая, сисястая колода со свиным рылом) в конторе уже работала, то из Екатерины Павловой по прозвищу Барыня, из Бари — я стала Варей. Вот такая злая шутка: сутер Грибанько напоминал мне брата, которого я убила, а я сама втиснулась в тесное и потное, шершавое, пахнущее переваренным бульоном имя Варя. И потому <не дописано>
Придурок Фил принес мне морфия. Хотела достать кокса, но Роман куда-то пропал, а сама я ничего не могу. Я ему сказала, что мне нужно сильное обезболивающее, не новокаин или ледокаин какой-нибудь, а вот теперь морфий. Морфий он стырил где-то в больнице, у знакомых. Фил Грек же бывший медик, у меня к ним до сих пор слабость, еще с тех пор, с четырнадцати лет, клиники, Вени Корженевича и кардиолога Степанцова.
Очень спокойна. Перечитала написанное как бы со стороны и подумала, что от дневниковых жалоб скатилась к каким-то мемуарам. Впрочем, мемуары блядей, негодяев и всяких разных уродов сейчас очень даже ничего публикуются.
Мемуары так мемуары. Приехала Ленка. Контора пусть пока не пишет, это я о себе.
13 марта 200_ г.
Как по заказу: приснился Грибанько. Дографоманилась. Он почему-то сдавал экзамен по литературе. Как когда-то Костик Все смешалось в доме Обломовых. То есть Облонских. Филологиня!
Сон этот, наверно, в руку. Хотя Грибанько этот, я так думаю, давно <не дописано>
А теперь, мемуарный ЧМОнстр, вам слово.
Немного кокса на руку — это на руку. Каламбур.
Откатываюсь на три года назад, «Бабковщина» проехала по мне, как танк по размокшему от осеннего дождя танкодрому, распахала, оставила следы шрамов как на душе, так и на теле — как тяжелые рваные следы гусениц, танковых краков. Самое страшное, что я была совершенно одна. Наверно, меня спас мой возраст, потому что, думаю, вот сейчас, в двадцать один, я не вынесла бы того, через что мне пришлось пройти тогда, в неполные восемнадцать. Зря говорят, что молодые, юные — это самые уязвимые существа. Ничего подобного, юность — это самое живучее и самое жестокое, что только есть на земле. Я проверяла. Я знаю, что даже Грибанько не смог бы сделать того, что сделала одна из наших девочек, жившая через две комнатушки от меня: она ночью исполосовала свою соседку по комнате, поймала хомячка и засунула его в разрезанный рот этой девушке, еще живой. Хомячок задохнулся, но перед этим он разорвал ей все внутренности. Убийце было столько лет, сколько мне в клинике, где работал Веня Корженевич <перечеркнуто>.