Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
Амстердам
Около десяти утра я вышел из дома в том отвратительном настроении, какое бывает обычно с похмелья. Но похмелье было ни при чем — накануне я вообще не пил. Воздух на улице попахивал грязным полотенцем. Лето, видимо, прошло, но, возможно, нам еще кое-что перепадет.
Я подошел к переходу через Вейзелграхт. Горел красный светофор, и машины мчались на полной скорости. В ожидании, когда красный свет сменится зеленым, я остановился около какого-то старичка с на редкость плюгавой собачонкой, которая стыдливо поеживалась, как бы говоря: «Уж вы простите, я и сама знаю, что на меня смотреть страшно». Если светофор в исправности, то свет меняется довольно быстро. Но иногда
На противоположной стороне Вейзелграхт тоже стояли люди, ожидая зеленого сигнала. Они со своей стороны стремились попасть туда, откуда я как раз желал бы поскорее уйти. Так вот продолжается целый день, и называется это уличным движением. Впрочем, если у тебя-минорное настроение, над такими вещами лучше не задумываться. Среди ожидающих на той стороне стояли женщина с двумя детьми и пожилая дамочка, тщательно одетая в какое-то траурное одеяние и с подобающей шляпкой на голове.
На середине широкой улицы, на островке безопасности около светофоров, угрюмо теснились несколько человек. Медлительные пожилые люди большей частью не успевают перейти всю улицу, пока горит зеленый свет, и переходят ее в два приема.
Загорелся зеленый, и я поспешил к островку безопасности. Только я добрался туда, как вспыхнул красный свет. И я застрял. Мать с детишками сразу взяла такой темп, что уже успела перейти всю улицу. А дамочка, так же как и я, дошла только до середины. Теперь она стояла рядом и глядела на меня снизу вверх — она была небольшого роста. Ее маленькое личико было все в аккуратной; сетке тончайших морщин, точно трудоемкая старомодная вышивка, каких сейчас не умеют делать.
Она сказала:
— Менеер…
— Да, мефрау?
В ее глазах сквозило отчаяние, и губы дрожали, когда она проговорила:
— Это ужасно…
У нее было безукоризненно правильное, почти аристократическое произношение, довольно курьезно звучавшее здесь, в центре Амстердама. Я никогда прежде ее не видел. Но спросил:
— Что ужасно, мефрау?
— Теперь они говорят, что я никогда не была хорошей женой моему мужу.
Машины с шумом проносились мимо нас.
— Кто это говорит, мефрау? — спросил я.
— Соседи, менеер.
Ее глаза медленно наполнялись слезами. Светофор все еще был красным.
— Ах, мефрау, — сказал я. — Знали бы вы, что говорят про меня мои соседи!
— Да что вы? — с интересом спросила она.
Ужаснейшие вещи, мефрау. И главное, все неправда.
Она положила свою маленькую ручку на рукав моего плаща и сказала:
— Но вы не должны принимать это близко к сердцу, менеер. Не обращайте внимания.
Загорелся зеленый свет.
— Я так и делаю, мефрау, — сказал я. — До свидания.
— До свидания, менеер.
Мы разошлись, каждый в свою сторону.
Оглянувшись, я увидел, что она шагает бодро, с высоко поднятой головой. Насколько мне известно, соседи не говорят обо мне ничего дурного. Но моя выдумка оказалась удачной — она помогла. Подействовала в краткие мгновения, между красным и зеленым огнями светофора, на островке безопасности на Вейзелграхт. А вот принцу-изгнаннику я помочь не смог.
В поезде
Душная жара, точно гигантская медуза, обволакивала город.
Мне надо было в Утрехт, и я с трудом дотащился до Центрального
У меня с собой был только нелепый зонтик, который говорил больше о моем характере, чем о погоде.
Я сел в вагон первого класса для курящих. Хотя железная дорога редко и с явной неохотой предоставляет такие удобства, но все-таки даже в этом переполненном поезде мне повезло: в вагоне я был сначала совсем один. Только перед самым отправлением вошла супружеская пара и заняла места у другого окна. Вне всякого сомнения, турки. Муж, небольшого роста, с черными усами, несмотря на жару, был в пестрой вязаной спортивной шапочке с помпоном, а жена надела на себя все, что только может надеть женщина. Белый головной платок был завязан под подбородком. Наглухо застегнутая широкая кофта из цветастой материи. Под ней что-то вроде синего передника, сантиметров на десять спускавшегося ниже колен. И вдобавок длинные зеленые шерстяные брюки. И все-таки не создавалось впечатления, что ей жарко. Когда они уселись за откидной столик, поставив себе под ноги большую пластиковую сумку, муж посмотрел на меня доверчивыми глазами и спросил:
— Боош?
— Что? — не понял я.
Тогда он сложил губы трубочкой и произнес:
— Туки… туки… туки… туки… поезд. Туки… туки…Боош?
— Ден-Бос? Да, поезд идет до Ден-Боса.
Муж и жена удовлетворенно переглянулись.
Затем он достал из сумки какую-то иностранную газету, отпечатанную в несколько красок, развернул ее и углубился в чтение. Между тем поезд — туки… туки… туки… — отошел от платформы, и в вагоне повеяло прохладой… Жена безмятежно сидела на своем месте и преданным взглядом смотрела на мужа. А муж поднял указательный палец и начал вслух читать газету, поминутно останавливаясь, как будто читал по слогам. Когда он кончил, жена засмеялась. Муж тоже. Приятная у них была поездка.
Мужчина постелил сложенную газету на столик и, все еще улыбаясь, сказал что-то. Женщина поставила сумку себе на колени и вытащила из нее целую кучу экзотических припасов. А кроме того, бутылку воды и две кружечки.
Едва они разложили все это на столике, как открылась дверь и вошел кондуктор.
Ветеран, поседевший на работе.
У него был вид человека, который еще в шестилетнем возрасте на вопрос: «А кем ты будешь, когда вырастешь?» — всегда отвечал: «Кондуктором» — и, конечно, стал им. Но по всему было заметно, что действительность его разочаровала. Пробив мой билет, он подошел к турку. Тот уже держал билеты наготове. Кондуктор взглянул на них и, коверкая нидерландский язык до такой степени, что даже я с трудом его понял, сказал:
— Это билеты второго класса, а здесь первый, вы должны перейти в другой вагон. — Он махнул рукой и добавил: — Или доплатить разницу.
И пошел дальше. Турок долго с недоумением смотрел на свои билеты, потом опять положил их в карман. Жена тоже смотрела на него из-за своих припасов и ждала, что он скажет.
Муж произнес какую-то длинную фразу, видимо коверкая турецкий язык так же, как кондуктор коверкал нидерландский. Под конец он даже махнул рукой в подражание кондуктору. Очевидно, потому, что кондуктор, разговаривая с ними, глядел поверх их голов, они подняли глаза и тоже долго смотрели в потолок. Но там ничего особенного видно не было. Поэтому они опять принялись за еду, время от времени улыбаясь. Было что-то трогательное в том, что они так довольны друг другом в этом мире, чужом для них и полном странных, непонятных звуков. Трапеза была в самом разгаре, когда кондуктор появился снова. Он посмотрел на эту пару, замедлил шаги, потом сделал некий философский жест в мою сторону и пошел дальше. Дойдя до двери, он обронил: