Несколько капель перед сном (сборник)
Шрифт:
…С того вечера прошло немало лет. А я всё не перестаю думать о том, что мир жив только потому, что есть такие семьи, как та, которую создал и охраняет Вовчик. Семьи крепкие, которые идут по жизни, презрев трудности, вместе преодолевая любые невзгоды. Они живут счастливо и даже не представляют, как можно жить иначе.
И я вспоминаю слова Надежды, которая сказала, что, когда муж уходит на работу, она грустит без него весь день, и ей не хватает его.
Вот таков он оказался, не Вовчик, а Владимир Петрович Еремеев, Маленький Человек с большой буквы, глава семейства, отец, муж, оплот семьи, на котором держится весь мир.
Один день из жизни Виктора Ивановича
В защиту Александра Исаевича Солженицына
В большую литературу (маленьких литератур, по моему глубокому убеждению, не бывает) всяк попадает своим путём. Самый лучший из них, самый благородный – это когда кому-то повезло с наставниками. И тогда мы узнаём, что «… старик Державин нас заметил и, в гроб, сходя, благословил…» Мои наставники – хвала Всевышнему – живы, и да продлятся дни их под солнцем и луной, пусть под ними и не всё вечно. Я бесконечно благодарен тем, кто помог мне увидеть мой путь. Нет, я не стану утверждать, что я сам его не видел, но… Учитывая полное отсутствие писательского опыта, двигаться по тернистому пути литературы приходилось на ощупь. Так что спасибо тем, кто во тьме, окутывавшей меня, нащупал выключатель и одарил светом истины. Впрочем, в молодости я уже соприкасался с литературой. Косвенно. Но так, что едва не оказался перемолот жерновами Большой Истории, творившейся, как я тогда вдруг осознал, каждый день где-то вокруг меня, а я её, к стыду своему, не замечал. Почему едва и не угодил под колёса той же Большой Истории с Большой Литературой. Впрочем, всё по порядку…
Случилось это в далёком 1975 году. Тогда я учился в Московском энергетическом институте, точнее – уже заканчивал. При этом активно занимался общественной работой – по линии интернациональной дружбы. Активным был донельзя. Оно и понятно: я только что стал кандидатом в члены партии, ответственности прибавилось.
Всё время общался с иностранными студентами: из Алжира, Венгрии, Ливана, Нигерии. Я сам пять лет жил в одной комнате общежития со здоровенным нигерийцем Болой Амушаном.
Устраивали мы всякие мероприятия, разные там вечера дружбы, вывешивали поздравления с национальными праздниками. В сущности, вся моя интернациональная работа к этому и сводилась.
И вот заметил я, что начали ко мне приставать наши иностранные студенты с вопросом: дескать, вечер венгерского землячества – это здорово, вечер африканской дружбы – ещё прекрасней, но вот есть такой писатель Александр Солженицын, да ещё и лауреат Нобелевской премии. Так почему бы
Мне бы как-то отбояриться от такого лихого предложения. Сослаться на занятость, дескать, пятый курс, диплом, всё такое…
Но активная жизненная позиция не дала мне возможности соврать. Да, что-то такое я про Солженицына слышал, а повесть «Один день Ивана Денисовича» и ещё какие-то рассказы даже читал. Но вот всей глубины проблемы я элементарно не сознавал. Разумеется, газеты я читал и телевизор – все четыре программы – смотрел. Но сути всего того, что было связано с именем Солженицына, я и не знал.
Однако, как человек, добросовестно относящийся ко всем порученным мне делам, я, не особо задумываясь, легко согласился провести диспут, посвящённый Солженицыну. Мы договорились с иностранными студентами, что через три недели ровно в красном уголке общежития намеченное мероприятие проведём. После чего я забежал в студсовет, на лету сообщил о грядущем событии и умчался готовиться.
Тут только, с опозданием, я начал соображать, что даже не знал и биографию Солженицына, не то чтобы его произведения. Взгляды его мне были знакомы смутно: то ли он кого-то ругал, то ли его кто-то за что-то костерил. Но ведь дали же ему, в конце концов, Нобелевскую премию! За неимением других мыслей я постоянно думал об этом и решил, что просто так нобелевками не расшвыриваются. Но уже начинало противно зудеть под лопаткой: появилось ощущение, что это не просто диспут – а большое и серьёзное политическое мероприятие. И совсем оно не будет похоже на вечер советско-нигерийской дружбы, на котором присутствовало два десятка первокурсников, которые с интересом слушали, как Бола Амушан рассказывает о том, как его дядя отправился по саванне в соседнюю деревню, а по дороге его едва не съел леопард. Все прочие курсы слышали эту байку уже много раз.
Советские времена развили в нашем человеке одно хорошее качество: если что-то не получается – иди за советом к старшему товарищу.
И я пошёл на кафедру истории партии.
Надо сказать, что на первом курсе лекции по истории КПСС нам читала замечательная Мария Ивановна Виноградова. Дама-профессор, ей уже было далеко за шестьдесят, а я уже учился на пятом курсе, но когда мы встречались в коридоре, она меня обнимала, спрашивала, как дела. И мне было приятно, что меня помнят.
Короче говоря, пришёл я к Марии Ивановне на кафедру и сообщил о грядущем диспуте. Профессор Виноградова не испугалась, не замахала в ужасе руками и не стала хвататься за сердце. Сообщила, что дело хорошее, она обязательно придёт и с собой кого-нибудь для поддержки захватит. Я до сих пор ломаю голову над тем, почему она так сравнительно легко отнеслась к этому событию. Может быть, потому, что ей уже ничего не грозило?
Её ответ меня приободрил: значит, я буду не один «бодаться с дубом». Но дальнейшие события показали, что ещё рано было пить боржоми.
Первый звоночек прозвенел, когда меня вдруг с лекции вызвали в коридор и начальник курса Татьяна Сулеймановна Фельдман (красивая, умная, стройная женщина, мастер спорта по художественной гимнастике) как-то на меня странно посмотрела и спросила: что это у нас там за мероприятие, о котором шепчутся на всех углах института?
Чувствуя правоту своего дела, я гордо отвечаю, что состоится диспут о Солженицыне. Фельдман прислонилась спиной к стенке коридора и поинтересовалась тем, насколько я адекватен, и вообще всё ли со мной нормально, и не происходило ли в последнее время чего-то такого, что меня беспокоит. Чувствуя подвох в вопросе, я ответил в том смысле, что на здоровье не жалуюсь. Фельдман вздохнула и сообщила, что меня вызывают в комитет комсомола, к секретарю по идеологии. И при этом как-то особенно жалостливо на меня посмотрела. Так обычно смотрят, когда провожают в дальний путь, не надеясь на новую встречу.
Чувствуя, как у меня на ходу отнимаются ноги, я побрёл в комитет комсомола – в другой корпус.
Я не помню нашего комсомольского секретаря по идеологии: это была такая должность, которая располагала не столько к тому, чтобы миловать, сколько к тому, чтобы карать. У меня в памяти сохранился образ тощего аспиранта, который как-то уж очень заботливо меня обхаживал, предлагая стул, расспрашивая о том, чем я занимаюсь, как учусь, какие мероприятия провожу…
Я не выдержал этой пытки и сам ему всё выложил про намеченный диспут о Солженицыне. Услышав это, зам по идеологии сделал очень большие глаза: то ли просто удивился, то ли это были симптомы стремительно приближающегося инсульта.