Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Гроссман Василий Семенович

– Раз все знаешь, зачем рассказывать, – усмехнулся Чепетников и неожиданно добавил: – А тебе что, звонили уже?

Лобышев сказал:

– Нет, это я шутя, – и снова с тревогой подумал: «Ох и ловок ты, сукин сын».

Он проводил Чепетникова как раз в то время, когда зашумел внизу лифт.

Он смотрел в лестничный пролет на скользящую по перилам руку Чепетникова.

Лифт остановился – вышла Матильда, а за ней Мохов.

– Как это вы вместе?

– Встретились в парадном, случайно.

– А Матильда становится

все красивей… И нет спасенья на земле.

– Чем же это кончится? – смеясь, сказала она.

Григорий Павлович, помогая ей снять пальто, говорил:

– Встретишь на улице – в голову не придет, что это профессор. Киноактриса или укротительница львов.

– Морских и сухопутных, – сказал Мохов.

Матильда с Антониной Романовной пошли в спальню

смотреть на спящего Сережу.

– Ты вроде похудел, – сказал Лобышев.

– Занимаюсь гимнастикой, это помогает. А ты что ж, овдовел – уехала Маша!

– Брат у нее умер – знаешь, в Казани жил.

– Что ты! Я ведь его знал когда-то.

– Да, давление, кровоизлияние в мозг.

– Вот и я от этого умру, наверное, – повышенное давление. Сто шестьдесят.

– Брось ты. В нашем ученом совете у академика Шевикина двести сорок, а он водку с утра пьет.

Мохов рассмеялся. Они помолчали немного.

– Знаешь, когда я с Машиным братом встречался? – спросил Мохов. – В двадцатом году. Вы тогда только поженились, а я с Восточного фронта на Польский эшелоном шел. Заехал повидаться, а вас не было. Он меня провожал ночью. Я Москвы не знал, темень, а до утра ждать тоже боялся – как бы эшелон не ушел. Через всю Москву меня провел – шутка ли, пешком!

– Коньяк пить будем? – сказал Григорий Павлович.

– Это можно. – Он кивнул головой на дверь. – Что это она пропала там?

– Женщина, знаешь. У нее своих детей нет, – сказал Григорий Павлович. – А Николая Андреевича я не очень любил. Этакий беспартийный инженер. Что-то в нем обывательское было.

Вошла Матильда и села за стол.

Она знала, что нравится Мохову. И сейчас, рассказывая о своей работе, о новой нагрузке, взятой ею в почвенном институте, она чувствовала напряженное, упорное внимание Мохова.

Стол был накрыт, как обычно к приезду Григория Павловича, и, очевидно по указанию Маши, Антонина Романовна купила все любимые им закуски. Но от этого еще больше чувствовалось отсутствие Маши. Его сердило, что Матильда, разошедшаяся в двадцать девятом году с мужем, до сих пор не вышла замуж, сердило, что Мохов, в жизни которого было много увлечений, холост и не страдает от одиночества. А ему, Лобышеву, стоило разлучиться с Машей на месяц – и уж он начинал нервничать и тосковать.

Рассердившись на них и желая смутить, он спросил:

– Матильда, тебе нравится Мохов?

– Нравится, – протяжно ответила она.

– А чем же он тебе нравится, расскажи нам, пожалуйста. – И он подумал: «Да, таких смутишь, черта с два».

– Многим

нравится, – сказала она и поглядела на Мохова, – нравится, что он красивый, нравится, что он молчаливый, благородный. – Она снова поглядела на него и продолжала усмехаясь: – Нравится, что он грустный, а я не люблю жадных до жизни людей.

Она говорила медленно, посмеиваясь, и Мохов не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно.

А она убоялась своих слов – начала шутя и почувствовала, что волнуется.

Зазвонил телефон. Григорий Павлович пошел в кабинет.

Мохов подошел к Матильде.

Она сказала с укоризной:

– Боже, какой вы большой, Мохов.

– Мне везет, – сказал он. – Едва я подумал, хорошо бы Гришке выйти отсюда, и зазвонил телефон.

– Как я устала, – сказала она поспешно.

Ей не хотелось серьезного разговора.

Мохов повторил:

– Знаете, Матильда, мне везет, ей-богу, везет.

– В чем же, Мохов?

– Ну как бы вам объяснить это, – сказал он, – да вот как: вы знаете, какая была у меня жизнь. Вот. А теперь пришла любовь.

Она подняла голову и проговорила:

– Сегодня я спрашивала студента одного, он так, бедняга, волновался, что все время вместо «коллоид» говорил «галоид».

– Вот видите, – сказал он.

– Тут превосходный вид из окна, – внезапно сказала она и подошла к балконной двери, – замечательно! «Кругом огни, огни, огни…» Смешение огней, хаос, а вглядеться – и видна систематика огней. Вот движущиеся, быстрые – это автомобили, а плавные, видите, – троллейбусы. Неподвижные желтые, голубоватые – из окон домов – абажуры. А улицы огненным пунктиром прорублены в светлом движении… Я не могу понять, как это с высоты разбирают, куда бросать бомбы.

– Бомбы бросают на затемненные города, освещая их ракетами, – сказал Мохов и добавил: – Слышу, как Гриша шваркнул трубку.

– Мохов, – проговорила она, – вы хотите, чтобы…

– Даю вам слово, – поспешно перебил он. – У меня нет чувства торопливой тревоги, совершенно нет.

Он повернулся в сторону вошедшего в столовую Григория Павловича и сказал:

– Ты, Гришка, разговариваешь по телефону, как моя Нюра со своими подругами, минут сорок.

– Что, – спросила Матильда, – неприятности?

– Пустое… позвонил мой секретарь. С божьей помощью на меня свалили и приказ о снижении качества, и инженер прогулял, и увольнение референта, и в моем управлении процент опоздания оказался выше, чем у других. Да и не могу я всей этой микроскопией заниматься. Это Чепетников любит разбирать, почему курьер опоздал и почему инженер в часы службы был замечен в парикмахерской. Я уж говорил на коллегии: Плюшкин. Да не проймешь, а мой Чепетников Гоголя не читал. Не проработал.

– Гриша, Гриша, – сказала Матильда, – откуда в тебе эта надменность к новому поколению? Словно выше нашего поколения ничего в мире нет и не было.