Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Гроссман Василий Семенович

Она посмотрела на Мохова.

Он сидел нахмурившись, упорным взглядом рассматривая скатерть.

– Ну и что ж, – запальчиво сказала она, точно ей возражали, – почему ты думаешь, что Чепетников не читал Гоголя? Я вижу молодежь. Какое трудолюбие, какое уважение к науке! У вас такого не было.

Григорий Павлович ответил:

– Это, прелестная Матильда, все так. На молодежь наша великая надежда. Но ты подумай лучше! Чепетников, такой трудолюбивый, об этом заседании ни слова. Мудрец, ей-богу, мудрец. И все доносы пишет, чуть что – донос, чуть что – враг народа.

Он налил себе в рюмку коньяку и сказал:

– Жуткий, первобытный малый, да ничего,

видал я и не таких.

– Товарищи, последние известия пропустим, – сказала Матильда, – половина двенадцатого.

Началась передача.

– Отъясова, Телятников, я дикторов по голосам узнаю, – сказала Матильда.

– Да что слушать, смехота: называется последние известия, – сказал Григорий Павлович: – «Ровно четыреста лет тому назад…»

– А я люблю, – сказал Мохов. – Я, слушая эти мирные известия, всегда думаю: вот в чем огромная силища – весь мир воюет, гремит, а у нас забил нефтяной фонтан, откопали позвонок динозавра, натолкнулись на стоянку первобытного человека, бурят-монгольский театр выехал в Москву, мичуринец-слесарь срезал первую кисть уральского винограда.

– Да тише вы, философы, – сказала Матильда и подняла палец.

Диктор несколько повышенным голосом проговорил:

– Германское информационное бюро передает следующую сводку Верховного командования германской армии…

– Поехали, – сердито пробормотал Мохов.

Они молча, внимательно слушали.

Лишь когда дикторша сказала: «В Центральном Китае сведения с фронта не поступали», – все одновременно вздохнули, задвигались.

– Вот так, – проговорил Григорий Павлович, – мы спускаем суда на воду, а они пускают на дно.

– И какая будничность в этих сообщениях, – сказала Матильда, – словно экономический бюллетень – тоннаж судов, брутторегистровые тонны, а рядом пожары, видные через Ла-Манш взрывы, которые слышны за сто километров, гибель населения.

В это время часы на Спасской башне начали отбивать полночь, и тотчас раздался мерный, мощный «Интернационал». Он заглушил голоса людей, и они притихли.

Матильда внезапно спросила Мохова:

– Скажите, Мохов, а что это за Нюра у вас по сорок минут по телефону разговаривает?

– Домашняя работница. Девица.

– Почему же она не работает на фабрике, молодая девушка?

– Не может, она, бедная, горбатенькая. Убрать комнату, накормить кота Панкрата – это она может, а на фабрике ей не под силу.

Он усмехнулся:

– Много у Евы дочерей, и я рад этому.

Они вышли в переднюю.

– Митя, знаешь, – сказал Григорий Павлович, – ведь радио это мне покойный Николай Андреевич подарил. В прошлом году. Как-то сейчас только дошло, что он умер… Слушай, Митя, – сказал он, – переночуй у меня. Мне тяжело одному – война эта, смерть Николая Андреевича, а Маши нет, на работе подземные толчки… А, Митя? Помнишь наши военные ночевки? А, Митька, ей-богу? А утром я тебя подброшу на машине в академию.

Мохов посмотрел на Матильду, пристукивавшую ногой, чтобы туфель лучше пошел в ботик, посмотрел на детское просительное лицо Лобышева.

– Нет, брат, ты мужик взрослый, пора не бояться буки, – сказал Мохов, – завтра уж созвонимся.

4

Марья Андреевна пробыла в Казани неделю. Здоровье Александры Матвеевны, жены брата, улучшалось медленно.

Все хозяйство, хлопоты легли во время ее болезни на Анну Гермогеновну.

Семидесятитрехлетняя старуха следила за тем, чтобы дети вовремя ели, уходя гулять, одевались потеплей, а возвращаясь домой,

мыли руки с мылом; она ездила в страховую кассу, оформляла денежные дела, хлопотала по поводу квартиры в городском Совете и в заводоуправлении, писала заявления, а по ночам дежурила возле невестки.

Анна Гермогеновна работала в молодые годы фельдшерицей в сибирской деревне. Однажды во время поездки на нее напали волки, и, пока возница гнал лошадей, Анна Гермогеновна стреляла из ружья. Эту историю Марья Андреевна слышала в детстве множество раз, но только сейчас она поняла, что мать у нее сильный, мужественный человек. И потому особенно страшно было, когда Анна Гермогеновна сказала:

– Мне, Маша, хочется только одного – умереть.

Марья Андреевна совсем расстроила себе нервы. Глядя на племянников, она плакала от жалости. Александра Матвеевна раздражала ее. При выздоровлении Александре Матвеевне все время хотелось есть, но она стеснялась своего аппетита и в присутствии Марьи Андреевны отодвигала тарелку. Левушка постоянно сидел у Александры Матвеевны, и когда входила Марья Андреевна, она чувствовала его испуганный, восхищенный взгляд. Он никогда с ней не говорил.

Марья Андреевна сказала матери:

– Мамочка, какая-то притупленность к потере ощущается в Шуре. Примитив. Все же чувствуется в ней поповна.

Но мать, сурово, даже злобно осуждавшая самое маленькое невнимание к памяти сына, сказала ей:

– Что ты, Машенька, уж так, как Шура любила Колю, трудно любить.

– Не знаю почему, – сказала Марья Андреевна, – меня она все время раздражает.

– Я ее люблю, – сказала мать. – Ты посмотри, как она к Левушке относится.

Мать постучала мундштуком папиросы о край стола и закурила.

– Знаешь ли, Маша, – сказала она, – если говорить правду, то не тебе осуждать ее.

– Мамочка, вы таким тоном говорите, словно я в чем-то виновата. В чем же?

– Видишь ли, я с тобой никогда об этом не собиралась говорить. Ты только не обижайся на меня. Левушка – сын Виктора, вашего старшего брата, – значит, он имеет отношение к тебе такое же, как к Коле. Даже больше. Виктора посадили, жену вслед за ним. Ты у Виктора жила шесть лет. Вспомни, как баловали там тебя – и дачи, и каждый год к морю. Посадили Виктора с женой, и остался Левушка в сиротах. Не ты взяла Леву, а Коля. Ведь Лева для Шуры совершенно чужой мальчик. А сколько внимания и любви она проявила. А ты хотя бы из приличия предложила Левушке маленькую помощь, прислала бы ему из Москвы старое пальто мужа. А здесь во многом себе отказывать приходится – и разве Шура хоть раз различие проявила в заботе о мальчиках? Наконец, Машенька, я-то Шуре чужой человек – свекровь. А я за все годы, что живу здесь, не почувствовала ничего дурного, а когда живешь не в своем доме, кажется, одно не так сказанное слово – как нож острый. Видишь, Маша, я к тебе не в претензии за невнимание ко мне, но ты не будь так строга к другим.

Марья Андреевна опустила голову, закрыла ладонью глаза.

– Как это все тяжело, – сказала она.

– Тяжело, очень тяжело, – сказала мать и не стала утешать ее.

Марье Андреевне становилось легче, когда она выходила гулять с мальчиками. Во дворе ездили на санках дети в солдатских телогрейках и больших валенках, трамваи на улице почему-то беспрерывно звонили, хотя улица была пустой, изредка проезжали забытые в Москве «газики» с парусиновым верхом.

Марья Андреевна вела мальчиков за руки. Старший, Алеша, бледный и молчаливый, любил говорить об умном и, когда Марья Андреевна вернулась с могилы брата, спросил ее: