Шрифт:
1. Шестичасовой скорый
Поезд отъезжал ровно в шесть утра, суля долгий сонный день на верхней полке.
В зале ожидания пахло аптекой и растворимым кофе. Я посмотрел на часы. Посадка должна была начаться с минуты на минуту. В такое странное время многие поезда прибывали, устало выдохнув, утыкались носами в тупики вокзала, но отходил, похоже, один только мой.
Я бегло пролистал книгу, безнадёжно дочитанную ещё полчаса назад. Мне на колени выпал троллейбусный билетик, который, благодаря особому набору
Лица были, как крепко закрытые банки с вареньем. Взгляд натыкался на них, становилось неуютно. Многие спали. Многие были моими будущими соседями по вагону.
Маленький мальчик лежал, положив голову на колени бабушке. Бабушка была очень большая, она занимала сразу два сидения, и я мысленно обрадовался тому, что между креслами тут нет перегородок – иначе, что же, бабушке пришлось бы стоять? Бабушка дремала, неуклюже роняя голову на покатый холм своей пухлой груди. Мальчик же покоился с широко открытыми глазами. Он не моргал, глядел в одну точку. Его губы шевелились: он тихо что-то рассказывал самому себе или пел песенку. Вдруг он глубоко вздохнул и повернул голову так, чтобы уткнуться лицом в уютные бабушкины колени. Поворачиваясь, мальчик задел синим ботиночком девушку, сидящую по соседству.
Девушка вздрогнула. Она была в солнцезащитных очках, которые скрывали половину её лица. Русалочьи волосы раскидались по плечам. Девушка резко распрямила спину. Вздёрнула руку с часами на запястье, но смотреть время не стала. Решительно расстегнула ремешок и убрала часы в карман сумки. Потом она замерла, и я не знал, открыты ли глаза под непроницаемыми стёклами.
Все вокруг шевелились в этом странном ритме: текучая неподвижность прерывалась резко, но ненадолго, чтобы снова заключить тело в защитную оболочку транса или полусна.
Но боковым зрением я уловил какое-то постороннее волнение и повернул голову вправо. И тут же девушка в тёмных очках сделала то же, что и я, нервно, как кошка, которая видит за стеклом нахального голубя, разгуливающего по карнизу. Через зал шёл молодой человек, вызывающе спокоен и бодр был его шаг.
Молодой человек остановился перед девушкой, заслонив её от меня. Девушка встала, и они вдвоём отошли в сторону, к газетному киоску. Моё внимание само собой последовало за ними.
Он протянул руку и снял с неё очки: я испытал облегчение, увидев её лицо целиком. Девушка назвала имя, и имя было: Саша.
Саша покрутил в руках её очки и сказал:
– Ну что, пойдём домой.
– Понимаешь… – ответила девушка и замолчала.
Она опустила глаза. Саша притворялся, что не понимает. Они оба ждали.
Из неопределённого и загадочного угла по залу разнеслись ноты вокзальных позывных, и приветливый женский голос объявил о начале посадки на шестичасовой скорый. Лица-банки начали открываться сами собой, предлагая где абрикосовое, где из грецких орехов, а у кого оказались и вовсе солёные огурцы. Но уже все шуршали пакетами, хрустели суставами и торопили друг друга, вполголоса почему-то.
Саша крепко взял девушку за локоть. Девушка с надеждой заглянула Саше в глаза.
– Поехали? Саша, поехали!
Не отпуская её локоть, Саша второй рукой схватил девушку за волосы, оставаясь спокойным. Девушка обняла его.
Я поздоровался с усатым проводником. Он был похож на моего школьного учителя физкультуры, и я удивился этой внезапной находке своей памяти. Сидя у окна в своём плацкарте, я представлял, что будет, если я обращусь к проводнику по имени-отчеству школьного физрука. Очень хотелось чаю с лимоном, противного, терпкого. Майский чай, майский чай, майский чай – любимый чай! Я решил не шутить с проводником.
Моими соседями оказались два безмолвных кавказца. Они долго утрамбовывали
Поезд тронулся, покатился, поглаживая на прощанье взъерошенные городские виды.
2. Каникулы (Ничего не поделаешь)
– Ничего не поделаешь, – сказал врач с сожалением.
Она не стала смотреть в зеркало. Давняя привычка – следить за собой в каждой отражающей поверхности, придирчиво или радостно – исчезла немыслимо быстро. Лика ещё совершала короткое движение головой, проходя мимо витрины или окна, но тут же дикий страх и отвращение сковывали её: всё было потеряно. Она не хотела с этим смириться.
Вернувшись из больницы домой, она несколько часов неподвижно пролежала на ковре с закрытым глазом. Потом, отводя взгляд, накрыла зеркало платком и так, завёрнутым, вынесла его из квартиры. Тяжёлое, оно било её по ногам, и руки ныли, но Лика спустилась с ним по лестнице – бережно, не разбив, не дав волю злости, поставила зеркало у мусорных баков. На следующий день, она знала, его там уже не будет. Оно не виновато, оно просто больше не нужно.
Все маленькие зеркальца, что были в её квартире, постигла та же участь. То, что было вделано в дверцу шкафчика в ванной, она заклеила плотным картоном. Она вдруг удивилась, зачем ей вообще столько зеркал?
Дальше нужно было заставлять себя есть, спать, ходить, переодеваться, но довольно скоро она поняла, что справиться слишком трудно.
Она знала, что не понадобится звонить им и что-то объяснять. Эти люди всегда обо всём узнавали первыми, из каких-то своих источников.
что за глупость как это могло случиться со мной мне всего двадцать два года и я всегда была хорошей так старалась так хотела не то что многие всего один шаг неверный дурацкое стечение обстоятельств кому и зачем понадобилось меня уничтожить? я ведь уже была у цели я пришла наконец из пустоты к началу я работала над этой ролью ещё до того как меня взяли марк владимирович говорил во мне силы на троих я чувствую кадр и камера меня любит а теперь и в метро от меня отворачиваются только дети смотрят смотрят и наверное я потом им снюсь в кошмарах впрочем я больше не езжу в метро не хочу не хочу какое сегодня число я давно не выходила из дома я не помню а тогда было двадцатое апреля когда я оступилась когда не заметила дурацкого крючка ну почему ведь я могла схватиться за что-то нет надо было вот так со всей силы почему я
Бессонница пришла. Это была настоящая, большая, полноценная бессонница, опустошающая донельзя. Иногда по ночам Лика звонила подругам, но они были не слишком рады, может быть, они просто хотели спать; в конце концов, она сама отвергла поначалу их сочувствие и поддержку, желая только одного – остаться одной, чтобы её не видели.
Так прошёл месяц, похожий на бесконечное время суток без определения и даты. На улице был май, сирень и свет, и это было ужасно.
Однажды она поняла, что умирает. Агонизирует. И нужно спасаться. В квартире, в затхлом запахе, в пустом холодильнике, в смятой, мучительно бессонной постели, в пыльных вещах, в отключенном за неуплату интернете, в грязных чашках, в закрытых шторах, в этой футболке, которую она не снимала уже неделю – во всём была её гибель, горечь ядовитая.