Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]
Шрифт:
В таком возрасте человек впервые открывает для себя окрестный мир, и все в этом мире надо назвать, про все сказать. Он еще не умеет про что-то просто подумать и промолчать; что бы ни попалось на глаза, под руку, под ногу — это надо назвать, об этом надо сказать, и о чем подумалось — тоже нельзя промолчать и об этом надо заявить во всеуслышание. Человек и говорить-то только-только начал, ему еще одно удовольствие просто произносить слова, и до того ли ему, чтобы делить их на такие и такие — все хороши, все прекрасны! Человеку нравится и просто слышать, как звенит его голос, а тут он к тому же не просто звенит, а со смыслом: он что-то
Недаром же кто-то заметил, что именно в этом возрасте человек говорит самое большое количество слов: что-то около четырех тысяч за день.
Для старика все уже давно в этом мире было названо, обо всем не только сказано, но и, может, тысячу раз переговорено. И сейчас он за иной день говорил какой-нибудь десяток — ну, два десятка слов. А маленькие девочки сказали столько же, если не больше, за одну только минуту, в которую старик пытался вспомнить, какие слова он сказал за весь нынешний день…
Осень!.. Прекрасное слово! Оно дышит спокойствием и умиротворением… И только ли это пора увядания?! Разве не осенью, не в осенней тиши закладываются семена весеннего обновления земли?!
А для маленьких девочек, игравших в уголке осеннего сада, одинаково прекрасными были и осень, и зима, и весна. И какая разница между осенью и летом? Разве что трава и деревья не зеленые, а желтые — так это даже интереснее. И белый зимний снег — тоже очень интересно. Все прекрасно, все интересно! Мир, в который они только пришли, еще в любой своей малости не утратил для них своей прелести и каждодневной, каждочасной новизны. Он нов, неизведан, он необыкновенно интересен. Он, как чудесная книга, открытая пока еще только на первой, самой первой странице.
Девочки читают эту книгу вслух, читают торопясь, наперебой. Вот и звенят-звенят без умолку их весенние голоса в засыпающем осеннем саду.
ЗВЕЗДОЧКА
С утра светило ясное солнце, а потом небо замутнело-замутнело, и как-то вдруг, совсем нежданно ударил, первый в этом году, дождь — сильный, неровный; словно бы за долгую зиму он разучился и вот теперь примеривался: пойдет-пойдет, даст проглянуть солнцу, опять зашумит, и опять солнце светит. А вот уже и сквозь солнце белой сверкающей стеной рушится на землю, омывая только что распустившиеся почки на деревьях, первую нежную траву.
Перестал он так же неожиданно, как и начался. Я взглянул в окно, и — боже мой — что это произошло с тополем и березкой, росшими по ту и другую сторону его! Капли дождя, обильно повисшие на ветках, живыми хрусталиками переливались под ярким, тоже умытым солнцем.
Видно, тополь стоял под каким-то другим углом к солнцу, потому что капли на его ветках были чистыми, насквозь прозрачными, но бесцветными. А вот на тонких ветвях березки капельки горели зеленоватым, голубым, лазоревым огнем. Они и на капли-то не были похожи — они исходили сиянием, как маленькие звездочки. Слабый ветерок качал ветви, и тогда звездочки то на мгновение гасли, то снова лучисто вспыхивали.
И вот то ли оттого, что я переступил с ноги на ногу, то ли солнце успело немножко передвинуться, а только на одной из веток вдруг вспыхнула, заиграла, запламенела непохожая на все остальные рубиновая звезда. Она была и крупнее других,
Я распахнул окно, в комнату хлынули хмельные весенние запахи. И меня охватило — ах, как это редко с нами бывает в наш кибернетический век! — меня охватило чувство немого восторга перед этим новым, чистым миром, который лежал за окном, словно бы та звездочка осветила его с новой, неведомой стороны.
На березке гасли одни капельки, загорались другие, но и новые сияли все тем же тихим светло-зеленым, голубым или лазоревым огнем. И только одна капелька в самой середине, в самой гущине березовых ветвей жарко алела, как путеводная звезда, и радовала глаз, наполняла восторгом сердце.
…Можно — ли измерить пространство точками и можно ли сосчитать, сколько лучей у солнца?! Но не перекрестись мой взгляд в какой-то микроскопической точке с одним из миллионов солнечных лучей — не видеть бы мне этой звездочки, не заметить бы этой, вроде бы уже и не раз виденной, но всегда новой, вечно новой красоты… Где ты, моя путеводная звезда, моя звездочка?!
Мир так бесконечно велик и так многолюден, что мне страшно подумать, что наши дороги тоже ведь могут перекреститься, а могут и не перекреститься… И кто знает, кто укажет, где в нем та точка, тот перекресток, на котором наши дороги могут сойтись…
ТАМ, ЗА НЕБОСКЛОНОМ…
Проснулся Иванеев рано. Через полуотворенные окна в комнату сочилась мгла. По деревне горланили петухи. Всего-то скорее, эти рассветные петухи его и разбудили.
Он встал, оделся, взял приготовленный еще с вечера мольберт и тихонько, чтобы не потревожить сестру, вышел из дома.
Нет, было не так уж и рано. Это, наверное, подступавшие к самым окнам сирень и малина плохо пропускали в комнату свет. А на воле высокое чистое небо источало голубое сияние, и это сияние, нисходя на землю, обливало все на ней необычайной чистотой и свежестью. На траве, на яблонях, мимо которых он проходил, лежала тяжелая, тоже чуть голубоватая роса.
Садом Иванеев вышел прямо в поле.
Нет, совсем не рано! В полях было еще светлее. Небо на востоке, недавно горевшее тихим лазоревым огнем, постепенно краснело, словно бы накалялось. Вот-вот покажется солнце.
Дорога шла хлебами, упираясь на горизонте как раз в то место, где все больше раскалялся невидимый за пригорком небесный горн. В полях стояла глубокая и прозрачная, пока еще не замутненная никакими сторонними звуками тишина. А если временами и слышался дальний звон жаворонка или «поть-полоть» перепелки, это не только не нарушало рассветную тишину полей, а, как-то очень естественно сливаясь с ней, делало ее еще более полной, почти осязаемой.