Несокрушимые

Лощилов Игорь

Суета появился в тот самый миг, когда враг готовился торжествовать победу. От первого удара его бревна раскололись сразу три казацкие головы, второй удар пришёлся на самое скопище, послышались вопли ужаса и хруст ломающихся костей. Теперь темнота стала против нападающих, ибо они не смогли быстро распознать источник этой всесокрушающей силы. Достаточно было ещё одного крепкого удара, чтобы в них вселился ужас, и они в страхе бежали. Пространство вокруг Суеты очистилось сразу на несколько саженей, и он спокойно пошагал дальше, вздымая своё бревно. Раздавшиеся затем вопли и крики говорили о том, что его проход имел те же последствия. Враг откатил назад на всём протяжении. Брехов с трудом добрался до Суеты и уткнулся ему в грудь — выше никак не доставал, хотя сам был не из низких.

— Ну, малой, спас ты сёдня всех нас, — воскликнул он в восхищении.

— Чего там, — застеснялся Суета, — надо бы бревно потяжельше, они сызнова сунутся.

Брехов огляделся, защитников

оставалось мало, второй приступ наверняка не выдержать. Приказал снести убитых и раненых на мельницу, потом собраться там самим и ожидать следующего нападения. Надеялся, что под защитой мельничьих стен сможет продержаться до прихода подмоги. Суету же приказал беречь и охранять, как важную особу, это, сказал, наша главная надёжа. Не пожалел своей фляги с хмельным зельем, снял с пояса — бери. Суета помотал головой: я, ответил, из пруда только что напился. Такой вот был этот Суета, без всякой хитрости.

Новый приступ ждать себя не заставил. Нападавшие продвигались осторожно, боязливо озираясь по сторонам и молясь о том, чтобы их миновала эта страшная неведомая сила, от которой нет никакой защиты. Но всё ж продвигались и наконец достигли самой мельницы. Тут они немного осмелели, стали подавать злые голоса и позорить защитников, надеясь выманить наружу. Кто-то предложил спалить мельницу, предложение одобрили и начали собирать хворост. Появившийся Лисовский решительно пресёк эту попытку, очевидно, у него относительно мельницы были какие-то свои намерения. Тогда принялись за ворота: стали рубить их боевыми топорами, ковырять ножами, наседать плечами — в общем, каждый старался, как мог. Нашлись и такие, кто вздумал карабкаться наверх, в расчёте проникнуть на мельницу с крыши. Защитники сидели тихо, приходилось только гадать, как долго смогут выдержать удары дрожащие под напором ворота. Напряжённую внутреннюю тишину нарушило внезапное сопение, оглянулись — это Суета, взяв под мышку мельничий жёрнов, поднимается по лестнице к слуховому окну. «Куда? Зачем?» — послышались голоса, несоразмерность жернова и окна была слишком очевидной. Но Брехов успокоил: парень лучше нашего знает, что делает. Суета подобрался к слуховому окну, начал просовывать жёрнов — не лезет. Но разве то препятствие? Так надавил, что затрещали брёвна сруба, разошлись и пропустили камень. Многопудовая махина с тяжёлым шумом ухнула вниз, как раз на собравшихся у ворот. Дикие крики огласили окрестности, движение у мельницы на время прекратилось. Однако растащив убитых и покалеченных, казаки снова принялись за дело. Ворота держались из последнего. Брехов расставил защитников по местам, они молились и просили Бога помочь подороже продать свои жизни. Суета встал как раз напротив с бревном наперевес, его он намеревался вонзить в толпу нападающих и рассеять их.

Намерению этому не суждено было свершиться. С криком и гиканьем налетела на казаков подоспевшая помощь из крепости. В числе первых скакал Данила Селевин, решивший во что бы то ни стало выручить своего помощника и друга. Он летел птицей, и конь, будто чуял, вынес его на самого Лисовского. Пан был отчаянным рубакой и в равных условиях Данила против него, наверное, не устоял бы, но сейчас он налетел на стоящего и к силе сабельного удара прибавил стремительный полёт своего вороного. Лисовский, хоть и взял защиту, но сдержать удара не смог, сабля Данилы скользнула вниз и пронзила ему руку. Пан упал на холку коня. Троицкие воспрянули и ударили с удвоенной силой, их поддержали защитники мельницы. Казаки смешались и отступили. Началось ликование. Оно, как оказалось, было преждевременным. Лисовский собрал казаков и обратился к ним с речью. На этот раз в ней не слышалось обычных угроз, он говорил как боевой товарищ. Доколе, сказал он, вы, казаки, перед которыми трепещут лжецари и самодержцы, будете позволять помыкать собою презренным чернецам? Неужто у вас не хватает сил и доблести, чтобы отстоять казацкую честь и отомстить за рану своего начальника? Он вспорол рукав кунтуша, все увидели окровавленную руку и воскликнули:

— Вдарим в сей же час, веди нас, батько! На погибель!

И снова закипел кровавый бой. Лисовский, поддерживаемый слугой, напряжённо следил за бьющимися и старался отыскать своего обидчика. Надеялся более не на зрение, а на злое чутьё оскорблённого воина. Несколько раз казалось, что он видит его, но точной уверенности не было. И, наконец, после томительного ожидания чутьё подсказало: вот он. Данила в это время схватился с одним из казаков. Лисовский спешно пустил коня и, приблизившись, навёл пистоль. Грянул выстрел. Данила вздрогнул и выронил саблю, обрадованный казак нанёс свой удар и, увидев, что его грозный противник пал на землю, издал ликующий вопль. Но радость оказалась недолгой. Рванулся к нему Михайла Брехов и, собрав все силы, ударил гак, что разрубил казака надвое. Гибель своего спасителя приметил и Суета, ухватил он половчее бревно и двинулся в сторону Лисовского. Тот застыл в нерешительности, гордость старого вояки не позволяла ретироваться перед презренным мужланом. Если бы не казаки, бросившиеся на выручку разбойного батьки, пришлось бы ему так и остаться здесь со своей

гордостью. Вокруг Суеты завязался яростный клубок. Нет, слаба оказалась казацкая сабля против троицкого бревна, убитые и покалеченные тела росли горой, а клубок всё продолжал разматываться кровавыми нитями. Необходима была передышка, и Лисовский скомандовал отход. Для защитников, державшихся из последних сил, это оказалось кстати. Брехов приказал подобрать убитых и раненых и двигаться к крепости, а сам с несколькими добровольцами остался для прикрытия. К счастью, передышка вышла достаточно длительной, что позволило живым и мёртвым благополучно достигнуть монастырских стен. Суета шёл одним из последних, и на руках у него лежал Данила Селевин, ещё подававший признаки жизни.

Защитников мельницы встречали как победителей. Убитых было велено похоронить по высшему чину, а умирающих постричь в монахи, с тем, чтобы они предстали перед Царём Небесным в ангельском образе. Приступили с обрядом и к Даниле, а он отказался: я, сказал помертвелыми губами, ещё погрешу. И ведь как в воду глядел. Осмотрел его Корнилий и приказал везти в больничный корпус. Раны у Данилы оказались не смертельными. Пуля Лисовского раздробила палец, а сабля казака скользнула по рёбрам и глубоко в тело не вошла. Крови, правда, вышло много, оттого и сбледнел Данила, навроде мертвяка. Корнилий остановил кровь травами и велел прикладывать к голове холод, чтобы прогнать жар.

Данила метался в горячке и выкрикивал страшные слова, всё ему чудилась ночная рубка. Потом грозные картины отступили, привиделась Марфа, обвивавшаяся вокруг стройным девичьим телом, и красавица-монахиня, одарившая его таким жарким взглядом. Однажды видение стало явью: Ксения, совершавшая обход раненых, задержалась у запомнившегося молодца и положила руку на горячий лоб. Данила очнулся и прошептал:

— Поцелуй, царевна, на прощание.

— Успокойся, — ответила Ксения, — на прощание целуют мёртвых, а ты будешь жить.

Данила что-то прошептал и снова впал в беспамятство, но Ксения каким-то чутьём поняла: «хочу быть мёртвым», и удивилась жизненной силе красивого воина. Удивлялся и Брехов, навестивший раненого друга. В короткие минуты просветления он всё время расспрашивал о Ксении. Брехов рассказал всё, что знал. Самозваный Димитрий велел убить царя Бориса, царицу Марию и сына Фёдора, но наслышанный о красоте царевны Ксении, взял её к себе в наложницы. Взял, вроде как в отместку Годунову, но скоро так привязался к ней, что не захотел знать других и даже начальный угар от уже сосватанной ему Марины Мнишек прошёл. Тогда советчики Самозванца насильно постригли Ксению и отправили в девичий Владимирский монастырь.

— А здеся она как оказалась?

— В прошлую зиму царь Шуйский приказал перенести в лавру прах невинно убиенных, Ксения участвовала в погребении да так и задержалась. Тута, в Годуновской гробнице, что возле Успенского храма, и ей место приуготовлено, видел небось?

В ответ Данила что-то прошелестел губами. «Насильно» — только и разобрал Брехов, а после догадался, что это связано с пострижением Ксении и подумал: «Вот дурень, на кого замахнулся глупый сотник, на саму царёву дочку, к тому же ещё и постриженную». Вслух, однако, ничего не сказал — может, парень на последнем издыхании, так пусть потешится.

Марфа, часто навещавшая Данилу, о таких его метаниях не ведала; видно, тот даже в беспамятстве был себе на уме. Да ни о чём подобном и не позволяла себе думать Марфа в это время, одна лишь мысль владела ею: «Только бы выжил, только бы поднялся, родненький». Два дня прошли в непрестанных тревогах, горячка сменилась ознобом, Данила дрожал всем телом, она подносила ему жаровни с углями, обкладывала горячим тряпьём — всё без особого действия. Тогда, отчаявшись, в одну из ночей она легла рядом с ним, прижалась горячим телом, зашептала в ухо: «Согревайся, лапушка, пусть станет тебе хорошо», и ощутила, как постепенно проходит его озноб, теплеют руки, тугими ударами отдаётся сердце. Данила, вынырнув из беспамятства, увидел рядом с собой девушку и прижал к себе. Марфа обрадовалась движению. «Жив, жив, миленький», — самозабвенно шептала она, услышаны наконец-то её молитвы. К Даниле прибывали силы, он теснее прижимал к себе девушку, чувствовал, как учащается биение её сердца, напрягаются бугорки грудей, а их вершины жгут его тело, подобно двум уголькам. И Марфа чувствовала просыпающуюся жизнь: «Вот и хорошо, родименький, вот и хорошо, живи мне на счастье». Данила прильнул к ней горячими губами, у неё перехватило дыхание, она отвечала ему, как эхо, чутко отзываясь на каждое движение плоти; открывающаяся бездна страшила, но какая-то неведомая сила толкала её в эту зияющую пустоту. Прошло ещё немного времени, и они жили уже только одним желанием. Данила протянул раненую руку и неволей застонал. «Погоди, миленький, я сама», — шепнула Марфа. И стали они одним целым. Сколько потом прошло времени, не знали; пришедший проведать раненого Корнилий увидел их спящих, сплетённых в объятии, и перекрестил: «Господь благословил вас любовью, она победила смерть и даст новую жизнь». Такими их увидел и Оська, пришедший навестить брата. Увидел и заплакал, а ещё подумал: «Не палец бы тебе покалечить, братка, а другое». Плохо, конечно, подумал.