Несокрушимые
Шрифт:
— Тебе дано явление! — восторженно воскликнул Афанасий, не в силах более сдерживаться.
Иоасаф покачал головой и вздохнул:
— Может, оно и так, только понять его мне не дано, святости не хватает.
— Тебе ли говорить такое, отче? Ты для нас, словно лампадка перед образом.
— Не надо суесловить. Истинно говорю: не хватает, ино как пастырь отягчён мирскими заботами во вред божественным помышлениям. Слышал ли ты о Божиих людях, что от мира ушли и в скитах поселились? Вот у них для этого дела времени много, им Господь глаза открывает.
И рассказал тут старец об отшельнике
— Как же ему удалось дойти до такой святости? — снова не выдержал Афанасий.
— Постоянным закалом и умерщвлением плоти. Огнём себя пытал и железом, гладом и стужей, дошёл до того, что совсем перестал боль ощущать. Выйдет, сказывают, к болоту, обнажится, твари кровососущие его поедом едят, а он, знай себе, псалмы поёт. Потом совсем безвыходно в келье засел, ни на что себя не тратя, кроме молитв. Спит не более двух часов, когда сон уж вовсе одолеет, не то что иные Божии слуги токмо и примысливают, где бы бока погладить да тело польготить.
Афанасий заметно смутился, залился краской и пробормотал:
— Не всяк святостью одарён.
— Всякий! — возвысил голос Иоасаф. — Всяк младенец свят, ибо рождается без греха. Это уже потом начинает впадать в житейские пагубы и вещественную тлю. Но если уж нашёл в себе силы стряхнуть приобретённые мерзости, то истинно свят становится. Погоди, скоро сам сможешь в том убедиться.
Увидев недоумение на лице отрока, пояснил:
— Избери себе товарища доброго и сходи к Иринарху, попроси его мой нынешний сон истолковать.
— Где ж его сыскать?
— Дойдёте до Борисоглебского монастыря, я настоятелю письмо дам, он поможет. Нынче же отправляйся.
Солнцу ещё было далеко до зенита, как Афанасий вместе с Макарием, тоже послушником, шагал по Переславльской дороге. Путь предстоял неблизкий: до Ростова пять или шесть дней идти, смотря по погоде, от него до монастыря ещё вёрст тридцать, ну а сколь уйдёт на поиски скита, только Господь ведает. Однако послухи о том не задумывались, бросили в котомки по хлебу да по узелку с крупою — всё, что выделил прижимистый монастырский ключник, и с радостью поспешили на волю.
Стоял июль, верхушка лета, природа пребывала в радости, леса полнились деловым птичьим щебетом. Путники шли ходко, Афанасий впереди, Макарий в некотором отдалении, всё время что-то тихонько напевая. Вышло бы ещё быстрее, кабы не частые остановки. Любая беда: птица с повреждённым крылом, заломленная ветка, лягушка, пытающаяся выбраться из ямы, — всё требовало его участия. Макарий прерывал пение, подбирал полы рясы и начинал спасательные действия. Афанасий останавливался, иногда возвращался назад и сердито выговаривал товарищу, а тот хлопал белыми поросячьими ресницами, и никакие попрёки на него не действовали.
— Да понимаешь ли ты, что нам останавливаться не след, — пытался вразумлять Афанасий, — архимандрит всего две седмицы дал.
На что Макарий отвечал одинаково:
— Мы Божьей
Иного с него, убогого, нельзя было ожидать. Изредка встречались на пути разорённые деревни, здесь успели похозяйничать ляхи-грабители и примкнувшие к ним разбойничьи шайки. Деревни были большей частью безлюдными, жители со всей живностью скрывались в лесу, только одичавшие псы бродили по дворам, да кое-где попадалось упрямое старичье, решившее дожидаться смертного часа в родных стенах. Афанасию стоило всякий раз больших трудов, чтобы оттянуть от них своего товарища, так что под конец он счёл нужным обходить всякое жильё стороной.
Иногда они спорили. Афанасий был многословен и нетерпелив, Макарий говорил кротко, но достаточно твёрдо. Однажды при виде разорённого села и остова церкви Афанасий стал особенно корить здешних мужиков за трусость: не могут-де от прибеглого ворья защититься, покорным агнцам уподобляясь. Макарий, прервав пение, тихо промолвил: «Господь велел быть милосердным, он завещал нам: не убий». И в подтверждение затянул: «С Тобой избодаем рогами врагов наших; во имя Твоё попрём ногами восстающих на нас. Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасёт меня; но Ты спасёшь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас».
Афанасий, не зная отчего, вскинулся:
— Не таким уж милосердным был Господь! Вспомни, что сотворил он с содомлянами, истребив всех без разбора, и как велел убить за неверие восемь тысяч мужей израйлевых, а уж иноверцев губил целыми народами.
Макарий поднял страдальческий взгляд, эти слова причинили ему явную боль.
— Мы не должны Его судить, — прошептал он.
— А я не сужу! Ежели Он показал пример, как с врагами веры надо обращаться, то мы должны также поступать со злодеями, кто храмы пожигает.
— Людям не дано вершить суд Божий.
— По-твоему сидеть и смотреть, как враг твой дом грабит?
— Господь велел возлюбить врага своего.
— Своего! Личного! Но ежели он на всю землю замахнулся, то уже не твой враг, а обчий. Супротив такого всем миром нужно подняться и как ржавчину с земли соскрести.
Макарий загудел псалом: «Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём. Меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся». Он всегда так: коли не может ответить, начинает гудеть. Вот и поговорили.
Участившиеся раздоры всё более омрачали отношения, и они неволей ускоряли шаг в надежде поскорее окончить совместное путешествие. Наконец достигли Борисоглебского монастыря. Настоятель принял их приветливо, хотя и не скрыл огорчения, когда узнал о цели прибытия. С Иринархом у него были непростые отношения. Отшельник в своих неистовых обличениях не щадил никого, в том числе и здешних иноков. «А сущей правды не ведает, ибо беспрерывно пребывает в своём затворе уже многие лета», — пожаловался настоятель. На самом деле его обиды имели более серьёзные основания. Люди, прослышавшие о праведнике, шли к нему толпами и большей частью все мимо обители, нанося прямой убыток монастырской казне, не говоря уж о том, что поношения старца не способствовали её славе. Посетовав на чудачества Иринарха, настоятель дал им в провожатые инока Алепия и отпустил с миром.