Нестастная дуэль
Шрифт:
Пока я сидел, в тулупе и валенках мелькнула и скpылась, пpотопав по сугpобикам сада, судомойка Гpуша. Под солнцем моpозные узоpы окна сливались и pасходились, откpывая белую площадь сада и заснеженные деpевья. Тяжело ступая, вошел истопник, заpяжая печь дpовами и стуча заслонкой; промелькнула девушка, неся теплую воду для умывания Hаталии Hиколаевны. Стpемительно, без стаpиковского шаpканья, Х** вышел из двеpей, лишь на мгновение окунувшись в надкаминное зеpкало, доставшееся ему после смеpти матеpи, из котоpого на него и меня глянули веселое, смоpщенное, несколько обезьянье личико, каштановые, с сильной пpоседью, вьющиеся высоко надо лбом волосы и склеpозная желтизна белков. За ним, едва поспевая, с неловкой улыбкой на устах, семенил какой-то генерал в походном мундире.
–
– Лицо Х** радостно сияло.
– А как встретились, не могу передать. Представьте, возвращаюсь я вчера от нашего губернатора, разумеется, всю ночь не спал, так как получил от Ивана письмо, уведомляющее о приезде, можете себе представить, как я спешил! Одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей на станциях; если б напечатать, вышла бы целая поэма в новейшем вкусе! Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть часов утра приезжаю на последнюю станцию, в Игишево. Издрог, не хочу и греться, кричу: лошадей! Испугал смотрительницу с грудным ребенком: теперь небось у нее пропало молоко… Восход солнца очаровательный. Знаете, эта морозная пыль алеет, серебрится! Не обращаю ни на что внимания, одним словом, спешу напропалую! Лошадей взял с бою: отнял у какого-то коллежского асессора и чуть не вызвал его на дуэль. Говорят мне, что четверть часа тому съехал со станции какой-то генерал, едет на своих, ночевал. Я едва слушаю, сажусь, лечу, точно с цепи сорвался. Есть что-то подобное у Фета, в какой-то элегии. Ровно в девяти верстах отсюда, на самом повороте в Светозерскую пустынь, вижу, произошло удивительное событие. Огромная дорожная карета лежит на боку, кучер и два лакея стоят перед нею в недоумении, а из перевернутой кареты несутся раздирающие душу крики. Думал проехать мимо: лежи себе на боку, я ведь так боялся разминуться, но превозмогло человеколюбие, которое, как выражается Гейне, везде суется со своим носом. Ладно, останавливаюсь. Я, мой Семен, ямщик - тоже русская душа - спешим на подмогу и, таким образом, подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда, и нет, потому что он на полозьях. И кто бы, вы думали, из экипажа со стоном и крехом выходит - он самый и есть, душа моя - Иван Петрович собственной персоной! Вот, ушибся, говорит, да ничего, зато свиделись!
Белый как лунь генерал только качал головой и улыбался. Х** действительно был крепок и здоров, как самый крепкий юноша, и никто не помнил, чтобы он когда-нибудь хворал. Ходил он всегда, зимой и летом, в одном синем, довольно длинном сюртуке, с палкой, на которую иногда садился верхом и скакал, а иногда махал ею в воздухе, как саблей. Он не чувствовал слабости и усталости в ногах, у него еще скрипели кулаки, когда он их сжимал. Не было силача, который мог бы с ним сладить, он сам говорил, что у него сила непомерная, и при этом показывал крепость своих кулаков, наслаждаясь их скрипением. Только в лютые морозы, катаясь по утрам верхом, он надевал рукавицы и подвязывал платком уши. Однако ж не любил этих рукавиц и платка, и если надевал их при ком-нибудь, то всегда с горечью замечал: „Вот уж, батюшка, и старею, рукавицы надо надевать“.
В былое царствование он пару раз, как передавали, появлялся в Петербурге, но переодетый так, что его мудрено было узнать. Начальство только с опозданием было извещаемо о его мистификациях, хотя он решался посещать и театр, так как подружился с предводителем тогдашних балетоманов, который вместе с Х** делал репетицию аплодисментов и вызовов и отряжал в раек наемных хлопальщиков, где по установленному знаку они должны были вызывать дружно. Некоторые утверждали, что Х** был замечен при пуске нашей первой железной дороги, хотя это известие маловероятно, так как там было слишком много глаз, способных раскрыть его инкогнито. Но то, что он, как мальчишка, катался в поездах, когда железная дорога соединила Москву и Калугу, видели многие, что и зафиксировали в своих воспоминаниях. Как, впрочем, и его крылатую фразу: „Россию изменит железная дорога и скорое, но справедливое судопроизводство“».
Упоминается и его несколько растрепанный образ жизни в те два года, пока к нему не приехала Наталия Николаевна, заставшая его в большой нужде и в долгах. До смерти отца он имел только четыреста душ крестьян, но до того разоренных, что Х** нуждался даже
Алексей Петрович Боголюбов, внук другого изгнанника, Александра Радищева, и воспитанник Морского кадетского корпуса, ставший художником и после потери жены и сына отдавший почти все свое состояние музею Радищева в Саратове и местной же художественной школе, упоминает о кратком визите в Мару в своих воспоминаниях «Записки моряка-художника». В этих записках слишком много пустого, но любопытен разговор о живописных вкусах престарелого Х**. Бывший моряк посетил поэта накануне крымской кампании, после долгого спора об искусстве прошлых столетий наконец Х** сказал:
«Я иногда представляю себе, что, если бы мне, положим, удалось оказать какую-нибудь необычайную услугу государю, он бы тогда опять призвал бы меня к себе и сказал: „Проси у меня чего хочешь, хоть полцарства“. А я бы ему ответил: „Ничего мне теперь не нужно, позвольте мне взять только одну картину из Эрмитажа“».
«Я, вспоминает г-н Боголюбов, разумеется, заинтересовался, какая это могла быть картина. „Мадонна Мурильо? Della sedia (полотно Рафаэля «Мадонна в кресле»)?“
Х** покачал головой:
„Нет, не угадаете. Не мадонна, а есть там одна рембрандтовская картинка. Вы ее и не заметили, вероятно. Она не бросается в глаза. Стена, темный фон, раскрытая дверь, а в дверях девочка стоит, в руках у нее метла. Стоит и смотрит перед собой. Больше ничего. Но какая печаль в этом детском лице, уж я-то знаю. Это лучше всяких мадонн“».
Поэт другого поколения, Яков Полонский, ставший секретарем у Х**, подробно описывает, как в назначенный час впервые увидел своего кумира: «Внутренность дома производила самое отрадное впечатление: никакой пышности, все удивительно просто и благородно; слепки с античных статуй напоминали о пристрастиях хозяина дома к пластическим искусствам и греческой древности. Внизу несколько женщин, хлопотавших по хозяйству, сновали из комнаты в комнату. Доверчиво глядя большими глазами, ко мне подошел красивый мальчик в матроске, один из многочисленных сыновей поэта. Но только я отошел на пару шагов, как ребенок тут же показал мне язык, что я ненароком приметил в висевшем над лестницей зеркале с мелкими трещинами в правом углу.
Немного осмотревшись, я поднялся вместе с показавшимся мне немного нетрезвым и оттого разговорчивым слугой на второй этаж. Он, потоптавшись, отворил мне дверь в комнату, перед порогом которой я должен был переступить надпись: „Salve“ - добрый знак гостеприимства. Воздух здесь был прохладный и освежающий, на полу лежал потертый ковер, красное канапе и такие же стулья придавали комнате веселый и радостный вид, в углу стоял рояль, на стенах висели рисунки и картины разного содержания и разной величины.
В открытую дверь видна была еще одна комната, также увешанная многочисленными картинами, через нее веселый слуга направился докладывать барину обо мне.
Я недолго ждал, покуда вышел Х** в синем сюртуке и в домашних туфлях. Какой величественный облик! Я был поражен. Но он тотчас рассеял мое смущение несколькими ласковыми и приветливыми словами. Мы сели на софу. В счастливом замешательстве от его вида, от его близости я почти ничего не мог сказать.
Он сразу заговорил о моей рукописи: