Нестастная дуэль
Шрифт:
Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился упорнее. Кое-как добрались до первой станции, метель усиливалась, кучер мой в один голос с Федором Петровичем уговаривали меня вернуться. Но я только представил себе еще один ритуал прощания, как непогода уже не казалась мне такой уж опасной, и я приказал трогаться.
Однако только мы выехали, как окрестности исчезли во мгле, мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. «Эх, пропадем, барин», - прокричал сквозь ветер кучер, нахлестывая лошадей. «Воля ваша, - угрюмо проворчал Федор Петрович, заворачиваясь в тулуп, - я бы вернулся». Ничего не ответив, я натянул поглубже башлык и привалился в угол саней. На душе было неспокойно: что за судьба ожидала меня, как-то встретит меня Х**? Не упрекнет ли за задержку, воспримет ли мои объяснения, да и возможны ли они? Даже себе я не хотел признаться, что положение утяжеляется целым рядом обстоятельств (я тем более не сказал о том Катеньке), а именно
В Твери меня ожидало письмо Мещерского, в котором было сказано, что Х** получил мой ответ и будто бы сказал ему при встрече: «Немножко длинно, молодо, а впрочем, хорошо». И в то же время написал мне по-французски письмо следующего содержания: «Милостивый государь. Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно жены моей. Имя, Вами носимое, и общество, Вами посещаемое, вынуждают требовать от Вас сатисфакции за непристойность Вашего поведения. Извините меня, если я не смогу приехать прежде конца настоящего месяца» - и пр.
Мешкать было нечего. Я поменял своих лошадей на почтовую тройку и без оглядки поспешил в столицу, куда приехал на рассвете и велел везти себя прямо на квартиру поэта. В доме еще все спали. Я вошел в гостиную и приказал человеку разбудить Х**. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были очень холодны. Он спросил меня, кто мой секундант. Я отвечал, что секундант мой остался в Твери, что в Петербург я только приехал и, раз он торопится, хочу просить его самого назначить мне секунданта. Х** посмотрел на меня странно и сказал, что торопить меня не будет, тут же извинившись, что сам заставил меня долго дожидаться. Я сказал, что тогда собираюсь просить быть моим секундантом известного ему и мне князя Гагарина. Он тут же объявил своим секундантом П. Долгорукого.
Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить о начатом им издании журнала. «Первый том был слишком хорош, - сказал Х**.
– Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо». Тут он рассмеялся, и беседа между нами, до появления Долгорукого, пошла почти дружеская. Петр Андреич явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на его мирный лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки, а что дело в том, как бы всем выпутаться из глупой истории, не уронив своего достоинства. Петр Андреич тут же приступил к роли примирителя. Х** непременно хотел, чтоб я перед ним извинился. Обиженным он, впрочем, себя не считал, но ссылался на мое положение в свете и как будто боялся компрометировать себя в обществе, если оставит без удовлетворения дело, получившее уже в небольшом кругу некоторую огласку. Я, с своей стороны, объявил, что извиняться перед ним ни под каким видом не стану, так как я не виноват решительно ни в чем; что слова мои были перетолкованы превратно и сказаны в таком-то и таком-то смысле. Спор продолжался долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов г-же Х**, из-за которой все и началось. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Х** взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался чрезвычайно весел и дружелюбен. «Il n’y a qu’une seule bonne soci #233;t #233;, - сказал он мне, - c’est la bonne» [12] . Я получил приглашение отзавтракать вместе, но был вынужден отклонить его, извинившись необходимостью привести себя в порядок после дальней дороги.
12
Нет иного хорошего общества, кроме хорошего (фр.).
– Не будете ли вы вечером у Мещерских?
– Буду рад с вами повидаться. Я сейчас прямо к нему.
– Всегда к вашим услугам.
Мы вышли вместе с Долгоруким, который и подвез меня.
Перебирая потом это происшествие, тысячу раз возвращаясь мыслями своими к пережитому, я находил множество моментов, которые бы позволили пойти всему дальнейшему иначе, изменив то, что, казалось, изменить нельзя, - в том числе и мое участие в этой истории. Но тогда, выйдя от Х** и вдохнув влажный зимний воздух полной грудью, я чувствовал только одно радостное освобождение; снег весело таял на крышах и двойных фонарях карет, умирал под ногами и пепельными кружевами оторачивал каждую лужу; осунувшиеся сугробы рыхлыми горами оседали вдоль тротуаров; в мои планы входило не мешкая ехать обратно и успокоить Катеньку. То-то беспокоится бедняжка! Не ведает, какой груз свалился с плеч моих, - как хорошо дышалось, какие волшебные планы носились в голове моей! Думал ли я, что от меня теперь зависит судьба отечественной словесности, вообще судьба целого народа? Ничуть не бывало, фатум не открывал своих секретов, и роль, мне предназначенная провидением, была мне неведома, хотя я уже давно играл по чужой партитуре. О, если бы я не задержался на эти три дня!
Нужно ли описывать все дальнейшее -
И во время следствия, да и потом десятки раз, я повторял то, что слышал от самого Х**: что он только поставит себя под огонь и будет стрелять в воздух; о пощечине я не знал, как не верю в то, что она была, но если иметь в виду вспыльчивый нрав барона и поистине безвыходное положение, в которое он был поставлен настойчивым ухаживаньем за его женой, шуточками, отпускаемыми скорым на язык поэтом по поводу его чересчур воинственного вида, то трудно не согласиться, что это, да и многое другое, делало ситуацию почти бесповоротной. Уже потом, обсуждая это несчастное происшествие с друзьями Х**, да и моими тоже, я не только от одного Мещерского слышал, что Х** был обречен кончить чем-то подобным, - воистину в нем было два человека: один - добродушный - для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный - для всех прочих знакомых; и это настроение его ума было действительно невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность. А если добавить к сказанному многочисленные любовные истории этого баловня чужих жен и грозы мужей, то как представить себе, чтобы какой-то муж в конце концов не возмутился его беспардонным ухаживаньем, не потребовал бы удовлетворения и не вызвал бы его к барьеру?
Все помню как в тумане и одновременно с той отчетливостью, какую ложная память придает прошедшему в обратной перспективе, - хотя снегу поначалу не было, над головой, пока мы ехали, не виднелось ни одной утренней звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас. Однако, едва мы миновали темные фигуры мельниц, из которых одна махала своими большими крыльями, и проехали ближайшую к городу почтовую станцию, я заметил, что дорогу стало все больше заносить; ветер сильнее задул с левой стороны, сбивая вбок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимая вверх снег, разрываемый полозьями и копытами. Иногда сквозь вой метели казалось, что где-то звучит колокольчик; я даже пару раз оглядывался, надеясь на чудо. Надежду подал и наш ямщик, прокричав сквозь ветер: «Колокол кульерский - один такой на всей станции есть». Я было встрепенулся, как вдруг нам навстречу проехали две тройки - и действительно, колокольчик передовой тройки, звук которого уже ясно доносился по ветру, чрезвычайно был звонок; до сих пор он стоит в ушах моих - басистый, чистый и дребезжащий совсем немного, как мечта о счастье и ответ на нее. В задних санях офицер с белым шарфом и господин в шубе радостно приветствовали нас, привстав и прокричав что-то в унисон вьюге, и тотчас растаяли в снежном мареве.
Все было оговорено заранее. Возки и карета барона остались у дороги, и мы побрели по целине, ища место поровнее и без ветра. Мудрено было скрыться от метели; рощица шагах в восьмидесяти от дороги привлекла наше внимание. Нас было четверо: я, Кавелин, князь Васильчиков и товарищ барона по полку виконт д’Азимар. Князь выглядел сердитым, Кавелин был ослепительно пьян, так как пил, очевидно, всю ночь. Физиономия его пылала, шинель он повесил на саблю, покачивался и по старой дружбе называл барона Васей. как во сне, мы с князем утоптали дорожку шагов в тридцать, шинели обозначили барьер; Кавелин уступил нам свою, ему и так было жарко. когда все было готово, барон вышел из кареты и, нагибаясь на ветру, побрел к нам. Он имел вид человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он, видимо, не сомкнул глаз в эту ночь и теперь рассеянно оглядывался вокруг, словно что-то ища, и морщился от летящего снегу.
– Все готово, барон!
– сказал Васильчиков, принимая его шубу.
– Остается только зарядить пистолеты, и, как водится, мы просим вас при том присутствовать.
– Пренепременно, - икнув, сказал Кавелин.
Противники с разных сторон холодно и безмолвно поклонились друг другу. Больно было видеть двух друзей перед поединком, еще больнее быть посредником в нем.
– А метель усиливается, не отложить ли нам?..
– В десяти шагах уже не видно…