Нестор-летописец
Шрифт:
— Благодарю, отче, что не забываешь нас, молитвами твоими не оставляешь.
— Ну, езжай с Богом, боярин. Скоро вновь свидимся.
— Да я как будто… — удивился Янь и просветлел: — Неужто в Чернигов пожалуешь, отче? Князь Святослав тоже рад будет видеть тебя. Жалеет он, что такого светоча, как ты, в его земле нет.
— Не светоч я, а худой раб, обо мне ли князю радоваться?
Феодосий первым вышел из кельи. Янь Вышатич простился с ним, сел на коня, подведенного боярским отроком. Игумен велел привратнику открыть ворота. Когда боярин уехал, Феодосий отправился на поварню, посмотрел на нового послушника, рубившего дрова. Послушник
— Как тебе новый работник, брат Павел? — спросил Феодосий у повара, раздумывавшего над парящим котлом.
— Не нарадуюсь, отче. С виду страшон, поначалу так даже напугался я, какого ты мне медведя привел. Теперь же думаю, добрый чернец будет. К послушанию, видно, привычный. Откуда он к тебе пришел?
Феодосий пожал плечами.
— Из разбойников.
Повар уронил в котел поварешку.
— После того, что ты сейчас сказал о нем, — улыбнулся Феодосий, — разве пристало тебе вновь пугаться? Это Божье создание раскаялось в своих грехах. Он плакал как ребенок, когда рассказывал мне о своей прежней жизни.
— Не сочти праздным любопытством, отче, — брат Павел обрел дар речи, — но ради назидательности скажи мне, что подвигло его раскаяться?
— Он с двумя товарищами хотел ограбить ночью монастырь. Почему-то все разбойники в округе думают, что здесь хранятся богатства. Они хотели залезть в церковь, но Господь не дал им этого совершить. После того они в страхе убежали. Один из них вскоре пришел ко мне, решив отныне поселиться в обители и работать на братию.
— Всю ночь до рассвета сегодня буду молиться Богу, сотворившему такое чудо, — возрадовался повар.
— Да ты ведь и без того до утра бодрствуешь в келье, брат Павел.
— Нет, отче, грешен — иногда я смыкаю очи.
Феодосий ушел из поварни и отправился искать Григория.
9
В тот час, когда день уже кончился, но сумерки еще мешкают спуститься на землю, из монастыря вышли двое. Они были в дорожных вотолах из грубой дерюги, в накинутых на головы клобуках. Один, долговязый, нес на плече котомку. Другой, тоже не низкого роста, кроме деревянного посоха ничего при себе не имел. То были игумен Феодосий и чернец Григорий.
Перед вечерней молодой монах повестил настоятелю про полторы беды, случившиеся в монастырском селе.
Полбеды было в том, что в общинном хлеву Мокшани завелась нечистая сила. Невидимые бесы куражились: мучили скот, не давали есть и пить. Смерды сперва, как водится у них, кликнули баб-ворожей, но толку от бабьих шептаний не было никакого. Позвали бы и колдуна — да того год назад утопили в реке. Тогда вспомнили, что есть еще монах, пускай хоть этот с осерчавшим хлевинником как-нибудь, своими способами договорится. Григорий обрадовался, что сможет показать сельским язычникам силу креста Господня. Рьяно взялся за дело: много раз читал молитвы и кропил в хлеву святой водой. Смерды, угрюмые мужики, с сомнением наблюдали и наконец обругали невнятное монашье колдовство, а Григория едва не побили. Бесы же стали еще злее нападать на скот — заставляли коров скакать на месте, а овцы бегали в загоне кругами.
— Вот и пришел я к тебе, отче, — сказал молодой чернец, — потому как ты, я знаю, много раз прогонял эту нечисть в самом монастыре.
Теперь, по дороге, Феодосий рассказывал в поучение, как ему приходилось
— Вот как-то ночью пел я в келье псалмы. Это еще в то время было, когда монастырь под землей находился и жили мы в пещерных кельях. Вдруг передо мной встал черный пес, а из пасти у него текла слюна. Я не мог даже поклониться иконам — вышло бы, что окаянному псу кланяюсь. Долго он так стоял, но только я собирался его ударить, он пропадал и потом вновь появлялся. Меня охватил такой ужас, что я хотел бежать из кельи, если бы Господь не помог. Он внушил мне мысль, что битьем беса не прогнать. Тогда я стал прилежно молиться, и страх постепенно оставил меня, а с ним пропал и черный пес. Потом еще много раз бесы приходили ко мне в пещеру целой толпой. Как только садился я, немного утомившись, тут же слышал шум от топота бесчисленных ног и грохот, как будто ехали колесницы. Вся эта нечисть била в бубны, дудела в сопели, и так все кричали, что даже пещера тряслась.
— Что же ты делал, отче, при таком страхе? — спросил Григорий. — Как воевал с ними?
— Вставал, ограждал себя крестным знамением и пел псалмы Давидовы. Так многие ночи и побеждал бесовское воинство, покуда они не стали бояться меня.
— Меня это племя пока что не боится, — грустно сказал Григорий. — Плохой я еще воин.
— Не тебя они должны страшиться, — возразил Феодосий, — а твоей любви к Богу. Не унывай. Хорошим воином сразу невозможно стать, ни в миру, ни в чернеческой обители.
Другая беда, не половина, а целая, пришла несколько дней назад. На елани возле священного дуба, которому поклонялись сельские язычники, нашли два мертвых тела. Земля вокруг и сам дуб были обильно запятнаны кровью, отчего и подумали все, что на елани совершилось запретное волхвование — человечье жертвоприношение. Весть дошла до Киева, от княжьего двора прискакал для судебного приговора вирник. К нему в придачу — мечник на подмогу и мятельник для записывания подробностей дела. Да шесть коней на троих.
— Видел я того вирника, — сказал Григорий. — Возрастом мне подобен, разума же в нем и того меньше.
— А сколько в тебе разума? — притворившись незнающим, спросил Феодосий.
— С горошину, никак не более. Вот ты меня поучаешь от твоей блаженной мудрости, отче, а я ведь все равно по-своему, по-неученому делаю. И свои книги в келье держу, и с язычниками сельскими не могу поладить, и через стену прыгаю.
— Книги я разрешил тебе держать.
— Знаю, отче, а все равно соблазн это — свое иметь. У других вон даже если лоскут какой или кусок хлеба в келье увидишь, в огонь бросаешь. Мне же отчего такое послабление?
— Вот как прочтешь все те книги, что в келье у тебя хранятся, тогда и поймешь, — сказал Феодосий с улыбкой. — Что ж вирник?
Вирник, едва прискакав, первым делом огласил вирный покон и потребовал собрать на семь дней семь ведер солоду, барана либо половину говяжьей туши, два круга сыру и четырнадцать курей. Да хлеба и каши на троих вдосталь, сколько у них чрево возьмет. После того вирник пошел по селу, оглядел растущие из земли небеленые избы, мазаные глиной, с соломенными кровлями. Особо смотрел на баб и девок — с прищуром. Уж потом приступил к делу: побывал на священной елани, зажав нос, со всех сторон обошел покойников и многозначительно рек: «Угу!». Потом спросил о личностях мертвецов. Поскольку об этом никто в селе сказать не мог, вирнику пришлось ограничиться еще одним «угу!», которое уже точно ничего хорошего не предвещало.