Нестор Махно

Ахинько Виктор

— Батько, Батько!

Нестор оглянулся. Сзади стояла Ивка — невеста тяжело раненного еще в Дибривках повстанца, худенькая, остроносая.

— Ты почему здесь? — поразился Нестор. — Где твой жених?

— Там.

— А ты зачем…

— Ось пидождить. Ваша Тина тоже тут!

«Ну, е… твою!» — чуть не вырвалось у Махно. Что ж теперь делать? Связался с бабой. Петя Лютый не раз предупреждал: «Лучше бросьте ее, Батько». Советовать легко. Сам попробуй отлипнуть! У Хмельницкого была? У Разина была? У Пугачева…

— Поздно, Ивушка, спасать

ее, — как можно сдержаннее, чтобы не обидеть девушку, ответил он. — Постой, а ты зачем вернулась?

— Та за ранеными.

— Что ж ты молчала? — взорвался Нестор. Она прибежала в самое пекло, чтобы спасти чужих, а он, Батько, бросает жену на произвол судьбы! Едри ж твою… Он выскочил на улицу к Щусю, который тащил раненого. «Счас мы с Федором… пробьемся», — сгоряча решил Махно. Щусь вдруг упал, схватившись за ноги и вопя от боли. Его подхватил Петренко.

— Тащи через горку! — крикнул Нестор. — Отступаем!

Во дворе его ждали Каретник, Ивка и Лютый. Взяв раненых, они побежали к полю. Теперь по ним строчили уже откуда-то сбоку. Пришлось залечь.

— Эй, эй, — звал Семен, теребя раненого. — Очнись… Он готов, Батько.

Пули срезали бурьян, пели над ухом. Нужно было превозмочь себя и бросками уходить, иначе гибель.

— Ива, есть силы? — спросил Нестор. Девушка не отвечала. Раскинув руки, смотрела в небо, где сквозь лохматые тучи еле-еле проглядывало солнце.

— Ивушка! — он заметил на виске ее струйки крови. Значит, их осталось трое. Нет, еще кто-то полз, сопел сзади. А до вершины горки, казалось, уже не добраться. Повыше лежали повстанцы. Не выдержав обстрела, побежали. Их тут же срезали.

— Нажрались воли, — хрипел тот, что приполз. Нестор через плечо увидал васильковые, меркнущие в ужасе глаза Лазаренко из-за Днепра. Мелкими перебежками они одолели еще метров пятьдесят. Дальше была пахота. Вдавливаясь в сырую борозду и задыхаясь от усталости, Махно ящерицей полз и полз наверх.

— Н-не… могу, — услышал он сдавленный голос, заметил бегущих, оглянулся. Лазаренко приставил наган к виску и выстрелил. Нестор мацнул свою кобуру, ощупал пояс — никакого оружия! Где оно делось? Пот застил глаза, а люди бежали, топали. Свои? Откуда? Мадьяры? Махно бросился к Лазаренко, упал рядом, схватил наган, примерил к виску. Бот и вся свобода, будь она неладна. Не дамся!

— Это я, Лютый! — услышал он и увидел своих, что невесть где взялись. Подняться не было сил. Его посадили на две винтовки и потащили.

— Наши… вон… ударили, — говорил, запыхавшись, Петр.

Они наконец проскочили за горку, и только там Нестор пришел в себя. Вокруг хлопотали Марченко, Чубенко… и Тина. Сняли шапку, шинель. Они были пробиты в нескольких местах. Болела рука, вся в липкой крови. Тина ее перевязывала. Поодаль топтались повстанцы, и не было в их косых, быстрых взглядах почтения к Батьке.

— Как вырвалась? — сидя на подводе, спросил он довольно холодно.

— Со всеми. По твоему приказу, милый.

— А где Каретник?

Стали искать.

Нет Семена. «Неужто на поле остался? — отчужденно подумал Махно. Нечто теплое, жалостливое отмирало в нем с каждой потерей. — Эх, Сеня. Самый верный. Все меня бросили, когда припекло. А я оставил тебя. Вот что значит страх. Вот где одиночество».

— Семен же, подстреленный, схватил «максимку» и побежал вас спасать, — сказал Иван Вакула, и нотки осуждения послышались в его голосе. — Чуете, як бьет? Чуете!

За гребнем не стихала перестрелка.

— Сюда его! — приказал Нестор. — Будем уходить.

Отряд начал строиться. Ругались, стонали раненые, и каждый боец оглядывался угрюмо: где же брат, сосед, где кум и остальные? Лежат не остывшие, а может, и живые еще вон за горкой. Хотя бы взглянуть, похоронить по-христиански. А если в плен их захватят мадьяры? Берут ли? Дома спросят: где наш? Язык же не повернется отвечать по совести. Ишь, воронье каркает на тополях. Считай, пол-отряда выкосили. Пропади оно всё пропадом — эта война, свобода и Батько с его любовницей!

Прибежал Семен Каретник с пятью бойцами и двумя «максимами». Разгоряченный боем, голова перевязана.

— Куда драпаете? Мы их тормознули! Там же раненые! — шумел возмущенно. Отряд, однако, уже выстроился для отхода.

Легкий ветерок, что гулял по горке, донес к ним странные звуки. Гармонь играет, что ли? От страха показалось? Повстанцы оглядывались. Та то ж баян наяривает с переливами, твою ж мать. И поют! Долетало:

Ты ж мэнэ пидманула, Ты ж мэнэ пидвэла. Ты ж мэнэ, молодого, 3 ума-розуму звэла…

Что творится на белом свете! По дороге, навстречу им, из-за развесистых ив, осокорей выкатывала свадьба. В карете… точно… невеста в фате! Нестор смотрел на нее с усмешкой: «Непредсказуемо, и только. Ну, народ! Куда ж они прут?»

— Поле гуляет, — многозначительно заметил Петр Лютый и стал подпевать:

Ты ж мэнэ, молодого, 3 ума-розуму звэла…

На него зашикали. Он оправдывался:

— Та я ж не про любовь. Про долю нашу несчастную!

Ровные таврические степи остались южнее. А тут белые поля то покато опускались в балки, то снова поднимались на взгорки. Красным шаром над ними выкатилось солнце, принялось лизать пугливый ноябрьский иней, и стали видны отрадные зеленя. Гляди ты, засеяли! Махно порадовался, что хоть еда будет на худой конец. В это время прискакал разведчик.

— Эшелон с немцами торчит, Батько!

— Куда едут?

— Бес их разберет.

— Чего ждут?

— Топливо кончилось. Акации рубят. Далеко слышен стук топоров.