Несущая огонь
Шрифт:
Он был неподвижен, одна рука все еще закрывала рот куклы, другая крепко зажимала его ноздри. Полная уверенность не помешает — пусть пройдет еще минут десять.
Он думал о том, что рассказал ему Уэнлесс о Чарлине Макги. Возможно ли, чтобы ребенок обладал такой силой? Он полагал, что это возможно. В Калькутте он видел, как человек прокалывал себя ножами — ноги, живот, грудь, шею, — затем вытаскивал ножи, не оставляя ран. Оказалось, что это возможно. И, конечно… интересно.
Он думал обо всем этом, но поймал себя на мысли: что почувствуешь, убивая ребенка? Сознательно он никогда этого не делал (хотя
Они, в конце концов, — научное учреждение.
Может, с ребенком все будет по — другому? В конце может появиться другое выражение в глазах, что-то другое, а не озадаченность, опустошающая и — да, да — так печалящая его.
Возможно, в смерти ребенка он отчасти откроет для себя то, что ему так хочется знать.
Именно такого ребенка, как эта Чарлина Макги.
— Моя жизнь как прямая дорога в пустыне, — негромко сказал Джон Рэйнберд. Он внимательно посмотрел в мутные голубые кусочки мрамора, бывшие недавно глазами доктора Уэнлесса. — Но твоя жизнь никуда больше не ведет, мой друг… мой добрый ДРУГ.
Он поцеловал Уэнлесса сначала в одну щеку, потом в другую. Затем вытащил на кровать и набросил на него простыню. Она опустилась мягко, словно парашют, и облегла его торчащий, теперь уже неподвижный нос.
Рэйнберд вышел.
Ночью он думал о девочке, способной якобы возжигать пламя. Он много думал о ней. Ему хотелось знать, где она находится, что думает, какие видит сны. Он испытывал к ней подобие нежности, стремление защитить ее.
Минуло шесть часов утра — он засыпал, уверенный: девочка будет его.
Ташмор, штат Вермонт
Энди и Чарли Макги добрались до коттеджа у Ташморского озера спустя два дня после пожара на ферме Мэндерсов. Начать с того, что «виллис» был далеко не в лучшей форме, а поездка по грязи через лесные дороги, указанные им Ирвом, не принесла ему пользы.
Наступила ночь бесконечного дня, начавшегося в Гастингс Глене. Они были менее чем в двадцати ярдах от конца второй и худшей из двух лесных дорог. Перед ними, скрытая густыми зарослями кустарника, лежала дорога 22. Они не видели дороги, но время от времени слышали шелест и шум пролетавших мимо автомашин и грузовиков. Ночь они провели в «виллисе», обнявшись, чтобы было теплее. И двинулись вновь в путь на следующее утро — вчерашнее утро — вскоре после пяти, когда дневной свет был всего лишь блеклой белой полоской на востоке.
Чарли — бледная, вялая, измученная — не спросила отца, что случится, если пикеты на дорогах передвинуты дальше на восток. Если пикеты передвинуты, их поймают, и на этом все кончится. Не вставал и вопрос о том, чтобы бросить «виллис». Чарли не могла идти, не мог идти и он.
Поэтому Энди выехал на шоссе, и весь этот октябрьский день они вертелись по второстепенным дорогам под белым небом, которое грозилось дождем, но так и не пролило его. Чарли много спала. Энди беспокоился, что она спит нездоровым сном, стараясь убежать от случившегося с ними, вместо того чтобы попытаться приспособиться
Дважды останавливался он у придорожных кафе, покупал котлеты с жареным картофелем. Во второй раз он воспользовался пятидолларовой бумажкой, которую дал ему водитель фургона Джим Полсон. Мелочь из телефонов была почти израсходована. Он, вероятно, выронил часть монет из карманов в то сумасшедшее утро у Мэндерсов, но не мог этого вспомнить. Кое-что еще исчезло: за ночь ушли пугающие омертвелые пятна на лице. Он ничего не имел против их исчезновения.
Большая часть котлет и картофеля, купленных для Чарли, осталась несъеденной.
Прошлым вечером они остановились на площадке отдыха у шоссе через час после наступления темноты. Никого не было. Стояла осень, и сезон кочевья индейцев прошел до следующего года. Грубо сработанное объявление выжженными по дереву буквами гласило: «НОЧЕВКА ЗАПРЕЩЕНА, КОСТРОВ НЕ РАЗВОДИТЬ, ПРИВЯЖИТЕ СОБАКУ, МУСОР НЕ БРОСАТЬ — ШТРАФ — 500 ДОЛЛАРОВ».
— Тоже мне чистюли, — пробормотал Энди и проехал на «виллисе» в дальний конец усыпанной гравием площадки, к рощице на берегу узкого журчащего ручья. Они с Чарли вышли из машины и, не сговариваясь, направились к воде. Небо затянули облака. Но было не холодно. Звезды не просматривались, и ночь казалась очень темной. Присели, прислушались к говору ручейка. Он взял руку Чарли, тут она заплакала — громкие захлебывающиеся рыдания, казалось, готовы были разорвать ее.
Он обнял ее и побаюкал.
— Чарли, — пробормотал он — Чарли, Чарли, не надо. Не плачь.
— Пожалуйста, не заставляй меня делать это снова, папочка, — рыдала она. — Если ты прикажешь мне сделать это, я сделаю и потом убью себя, так что, пожалуйста… пожалуйста… никогда…
— Я люблю тебя, — шепнул он. — Успокойся и перестань болтать о самоубийстве. Это сумасшедшие разговоры.
— Нет, — сказала она. — Не разговоры. Обещай, папочка.
Он долго думал и затем медленно произнес:
— Не знаю, смогу ли, Чарли. Но обещаю — постараюсь. Этого достаточно?.
Ее тревожное молчание служило красноречивым ответом.
— Я тоже боюсь, — сказал он мягко. — Отцы тоже пугаются. Поверь мне.
Эту ночь они снова провели в кабине «виллиса». К шести утра снова были в пути. Облака стали рассеиваться, и к десяти часам наступил безупречный день бабьего лета. Вскоре после пересечения границы штата Вермонт они увидели в садах людей, взбирающихся на лестницы, словно на мачты, и грузовики, наполненные плетеными корзинами с яблоками.
В одиннадцать тридцать они свернули с дороги 34 на узкую грунтовую дорогу с надписью «Частное владение», и Энди вздохнул с облегчением. Они добрались до Грэнтера Макги. Они были на месте.
Медленно проехали примерно полторы мили к озеру. Осенние листья, красные и золотые, перелетали через дорогу перед тупым носом джипа. Когда сквозь деревья засверкала вода, дорога раздвоилась. Поперек более узкой колеи висела тяжелая металлическая цепь, а на цепи — желтая табличка со ржавыми пятнами: «ПРОХОДА НЕТ ПО УКАЗАНИЮ ШЕРИФА ОКРУГА». Большая часть ржавых пятен образовалась вокруг шести или восьми углублений в металле, и Энди предположил, что летом какой-то отдыхавший здесь парнишка в течение нескольких минут развеивал скуку, хлопая по табличке из револьвера 22–го калибра. Но это было давным — давно.