Несусветный эскадрон
Шрифт:
А еще один человек, фамилия которого была фон Эссен, а должность – рижский генерал-губернатор, сидел в кабинете и даже не смотрел на пустой стол, куда еще три часа назад следовало бы выложить бумаги из сафьянового портфеля.
Он смотрел в окно и видел Даугаву, а за рекой был курляндский берег, тот, где сейчас хозяйничали пруссаки. И не знал фон Эссен, долго ли ему еще занимать кабинет, поскольку в Петербурге при дворе были очень недовольны историей с поджогом предместий. И он даже выяснил, кто именно из людей Якова Ивановича де Санглена приложил к сему руку… Карьера, можно сказать,
Год спустя так и случилось.
Были еще два человека, звали их Каспар и Петерис. Эти спали беспробудным сном и собирались проспать очень-очень долго…
Словом, как и положено ночью, кто-то вовсю отдыхал, кто-то, отрешившись от дневной суеты, отпустил мысли на свободу…
Странные вещи приходили на ум Паризьене, как если бы она обрела способность видеть сквозь густой туман десятилетий. И показалось ей на минутку, что не одна она на этом свете, есть где-то в пластах времен ее зеркальное отражение, знающее куда больше и на секунду приоткрывшее ей доступ к этим будущим знаниям.
Неизвестно, до чего бы додумалась маркитантка, но странный шум подняли снаружи лошади. Раз уж она все равно не спала, то пошла взглядуть.
И вот что обнаружилось.
Вороному прусскому жеребцу каким-то образом удалось отвязаться.
Скорее всего, Ешка небрежно затянул узел на поводьях.
Жеребец осторожно огляделся и увидел, что двое бойцов эскадрона бодрствуют. Напротив, свесив хвосты, сидели рядышком на широком пне два приятеля, Инцис и Кранцис. В кибитке им спать было несподручно – разметавшиеся детишки так и норовили ненароком прижать да придушить…
Крупный, сильный жеребец пренебрег присутствием этих самых скромных и немногословных бойцов осточертевшего ему эскадрона. А напрасно.
Когда он, мотнув головой, направился от коновязи прочь, первым сорвался и перекрыл ему дорогу Кранцис. Умный пес и лаять боялся, чтобы не разбудить двуногих товарищей, и эскадронное имущество упускать не имел права. Он тихо заскулил.
Жеребец шагнул к нему – и Кранцис, опасаясь конских копыт, попятился. Все же он, рыча и скаля зубы, задерживал беглеца, сколько мог.
Тем временем Инцис, соскочив с пня, взобрался на дерево, чьи низко раскинутые ветви протянулись над самой коновязью.
Вороной жеребец, очевидно, терпеть не мог кошек. И, встретившись взглядом с Инцисом, что засел, съежившись, на ветке и с холодной ненавистью смотрел ему прямо в глаза, жеребец рассвирепел. Упрямый кот находился как раз на уровне его морды. Решив на прощание причинить эскадрону хоть такой ущерб, жеребец оскалил зубы и попытался укусить кота за бок.
Не знал он, с кем имеет дело!
Старый вояка, отточивший когти и клыки на соседских псах, мгновенно увернулся.
А когда к нему опять потянулась огромная морда, когда опять вздернулась губа, открыв большие желтые зубы, он крепкой лапой с растопыренными когтями отвесил вороному жеребцу здоровенную пощечину.
Пришлась она по самому чувствительному месту – по храпу.
И что тут началось!..
Вороной жеребец, изумленный внезапной и острой болью, отскочил, взвился на дыбы, заржал, влетел задом в кусты, раздался
Тут и появилась Адель.
Она поймала в кустах очумевшего от ужаса и боли жеребца. Она крепко вытянула его Ешкиной плеткой за попытку побега. Она основательно привязала его к коновязи и похвалила бдительного Кранциса. Кранцис посмотрел на кота – мол, тут есть и его заслуга. Адель и того приласкала.
Когда она вернулась в корчму, Инцис соскочил с ветки и опять забрался на пень. Кранцис встал передними лапами на пень, обнюхал кота – и тот позволил лизнуть себя в ухо.
Спали бойцы эскадрона, и во сне шаря рукой оружие. Спали оседланные, с чуть-чуть ослабленными подпругами кони. Серый полосатый кот сидел, не двигаясь, и прислушивался к первым птичьим голосам. С этого дня и он был полноправным членом несусветного эскадрона, хотя знал об этом только Кранцис.
И потому Инцис не укладывался под бочок к мохнатому приятелю.
Он стоял на страже.
Глава двадцать восьмая, о рождении магии
Теперь я по городу ходила с большой опаской.
Очевидно, не следовало лишать Качу ее магического желудя.
Авы подсылали кого-то покопаться у меня в квартире. К счастью, дома случился Ингус и нагнал на воришек страху.
Еще вчера вывалился на меня из подворотни здоровенный пьяный мужик, облапил, стал шарить по груди и по шее. Я вывернулась. Зубы у мужика были удивительные для бомжа или алкоголика – белейшие, чуть ли не с боб величиной. Поор-Ава?..
Все-таки наивности у них хватало – они считали, что я непременно вывешу желудь на шею, если не уложу его в коробку с фамильными драгоценностями. А я его на карабин посадила и по мере необходимости пристегивала то к сумке, то к ключам, то к фурнитуре джинсов.
И не давал мне покоя один вопрос: есть связь между магией желудя и неувядающей молодостью Качи?
Гунар проявил пленку – и никакой медведицы мы там, понятное дело, не увидели, а увидели молодую женщину, еще не достигшую тридцати, приятную собой, с длинными темными волосами. Когда Кача чуть не стала полковницей-Наполеоншей, ей было около девятнадцати. Теперь, чуть ли не два столетия спустя, она постарела хорошо если лет на шесть-семь…
Так что я появлялась на улицах или с Гунаром, или с кем-то из коллег, а Милке в последнее время было не до меня. Я знала, в чем дело, я не обижалась, и когда она меня вызвонила, когда позвала поискать в Старой Риге не слишком дорогое кафе, я поняла – это наш прощальный кофе…
Мы шли от вывески к вывеске, и все ей было не так, все ее раздражало.
– … И пусть вымирают! – повторяла Милка. – И пусть идут ко дну! Национал-идиоты траханные! С меня – хватит!
Старая Рига очень похорошела. На каждом фасаде сияла вывеска – или банка, или невразумительной, зато заграничной структуры. Но Милка не видела всего этого великолепия. Она шла сквозь прекрасную готику, совершенно ее не замечая. Человек, доведенный до крайности, в упор не видит готики.