Несусветный эскадрон
Шрифт:
Наар-Ава, стоявшая ближе всех к Каче, достала из-под своих колдовских ожерелий что-то маленькое, блестящее, мгновенно приковавшее взгляд девушки.
Это был желудь и два листка при нем. И желудь, и листки отливали металлическим блеском.
– И ты никогда не узнаешь священную тайну Ав!.. Нашу главную тайну!.. – прошептала Наар-Ава.
– Осторожно! – вскрикнула внезапно Тоол-Ава. – Камень!
Сразу несколько рук рванули Качу прочь от главного камня, к которому она подошла ненароком.
– Рассвет близится, – сказала
Кача с опаской посмотрела на плоскую глыбу.
– Немало людей погубил этот камень, – хмуро добавила Поор-Ава. – Мы не хотим тебя потерять. А теперь – слушай…
– Слушай, слушай… – зашелестели голоса Ав, зашелестели сразу со всех сторон. – Есть дерево, священное дерево, нами вскормленное, нами вспоенное, нашу силу в себя впитавшее, силу тысячи Ав за сто поколений…
– За сто поколений… – очарованно повторила Кача, и тут ей позволили прикоснуться кончиками пальцев к блестящей кожуре.
Прохлада овеяла душу девушки. И сквозь забытье, подобное предрассветному легкому сну, она слушала, слушала, слушала… хотя никто уже не говорил ни слова, не шелестел загадочно, не манил искрой на округлом боку желудя… да и не лес уже окружал зачарованную девушку…
Глава двенадцатая, о том, как уходят на войну
К родному дому Мач пробирался тайком, как вороватый цыган.
На душе было тошно и пакостно.
Он сделал все, что мог. А что из этого вышло?
Отцовский хутор встретил его странной тишиной. Никто не подавал голоса – ни коровы, ни овцы, ни куры, ни женщины… Плохая это была тишина.
Мач устал, как последняя скотина. В своих странствиях по окрестным усадьбам он сорвал голос и потерял гнедого. Какая-то добрая душа снабдила его клячей, которая на вид была старше всадника и хромала на все четыре копыта. Ему пришлось целый день прятаться на чердаке пасторского дома, при малейшем подозрительном шуме укладываясь в гроб, который старенький пастор заботливо для себя припас – так уж в этих краях водилось. И никто не позаботился о том, чтобы покормить глашатая свободы хоть вчерашней кашей.
Он, в минуту смертельного перепуга, хотел было и от баварской сабли избавиться – да только крестная Эде, в чьей риге он пытался приладить саблю под стропилами, выгнала его наружу метлой – и с саблей вместе. Больно ей было нужно хранить такое сокровище! А если кто увидит?..
Оставив убогую клячу за кустами, сквозь знакомую дыру в плетне Мач забрался во двор.
Двор был одновременно захламлен и пуст. То есть не было ничего живого, зато валялась зубьями вверх борона, выломанная дверь хлева, скамейки из дома, еще какая-то рухлядь.
Вдруг с лаем примчался Кранцис. Он скакал у ног, подпрыгивал, лизал в щеку и так подвывал, так скулил, будто силился
Мач подхватил на руки обоих хвостатых приятелей и расцеловал их в морды. Так и застала его мать – с барахтающимися псом и котом в обнимку.
– Сынок! – крикнула она и побежала навстречу. Парень бросил Инциса с Кранцисом и распахнул объятия.
Но истосковавшаяся мама, подбежав, первым делом замахнулась и отвесила ему хорошую оплеуху.
– Ты, негодник, что натворил?! – воскликнула она. – Думаешь, я про твои безобразия не слыхала?..
Мач понял, что с возвращением он поспешил.
– Я ничего такого не делал! – принялся он оправдываться. – Я только говорил людям, что вслед за пруссаками придут французы, и жить станет гораздо легче. Они нас освободят… работать больше не придется, разве что в своем хозяйстве…
– И кричал, чтобы немедленно перестали выходить на барщину! – первая оплеуха пришлась по левой щеке, зато вторая – по правой.
Мач ошалело тряхнул кудлатой головой – и вдруг увидел на траве брошенный отцовский пояс.
– Да что тут у вас стряслось? – воскликнул он. – Где отец? Где Каспар? Где Петерис? Где Гриета, дед, Мартиньш?..
– Отец?!.
Мач схлопотал и третью оплеуху.
Тут только он понял, что произошло.
– Ты о чем думал? – яростно спросила мать, и Мач поразился – редко, очень редко подымала на детей голос эта бодрая, крепкая, певучая женщина. – Ты о братьях думал?
Надо отдать Мачу должное – вообще-то он иногда думал о своих умных братцах. Но, проповедуя в окрестностях свободу, напрочь позабыл о собственном семействе. Свобода – это было прекрасно! А семейство, в особенности братья, было чересчур привычно и вовсе ни к чему посреди всей этой великолепной суматохи.
К тому же, Мач, как третий отцовский сын, не мог рассчитывать на большое наследство. И это тоже не способствовало большой любви к старшим братьям.
– Что мы теперь делать будем? – продолжала яростная мать. – Отец у нас сейчас – не работник. А рожь убирать? Мартиньш в имение уйдет, ему припас нужно дать…
– Опять в имение? – удивился Мач. Ему, бедолаге, трудно было усвоить, что после всех страстных речей, песен, беготни, народного гвалта и потасовок опять приходится брать в руки косу, вилы, или что там по погоде полагается…
– Ты что, забыл – долг за нами! Еды в доме – хорошо коли на два дня.
– А мешок с крупой?
Четвертая оплеуха прояснила судьбу мешка с крупой. А рука у мамы была тяжелая.
Мач присел на корточки, держась руками за щеки.
– Поросят прямо здесь зарезали. Овец и коров увели – но старостина Гриета прибегала, сказала – они на дворе у старосты, можно будет откупиться. Все из-за тебя! Только Кранцис с Инцисом уцелели.
– Главное – едоки живы, – мрачновато пошутил Мач, но тут-то мать и разрыдалась.