Несвятое семейство
Шрифт:
Полегчало, потеплело – и он засобирался домой, к Надежде, не останавливаясь, не откликаясь на звонки и на устные предложения скоротать совместно вечерок.
Вечернее метро тоже оптимизма Полуянову не прибавило. Несмотря на девять вечера, поезда шли полными – как притиснули его к двери, так почти до самого «Медведково» ехал. Зато появилась возможность спокойно подумать.
Радоваться, конечно, было нечему, однако спасибо главнюге за то, что он предельно прояснил обстановку. Значит, дилемма представлялась простая: либо покорно скушать все, что ему Анатолий Степанович выкатил, и как ни в чем не
А пока шел от метро к дому, придумал кое-что здравое: посоветоваться с Надеждой. Он ее в свои редакционные дела обычно не посвящал. С одной стороны, берег, конечно, но и высокомерничал: что она, простая библиотекарша, может понимать в высоких материях! А сейчас, когда по-настоящему припекло, когда по самому большому, гамбургскому счету совет ему понадобился, решил с невенчанной женой поделиться. Однако одновременно загадал (глупо, конечно, и даже подловато, но все равно): если вдруг будет Надежда уверять, что надо утереться, бросить статью в урну и забыть, и работать дальше, как работал, – тогда он вспылит и, скорее, самое Надежду бросит!
А почему нет? Почему бы Полуянову не бросить разом все?! Как заманчиво! Покинуть и работу, и Надю! Сдать на длительный срок оставшуюся от мамы квартиру и уехать, допустим, в Таиланд, денег хватит. А там провожать закаты, предаваться тайскому массажу со смуглой покорной аборигенкой и, наконец, начать писать свой давно вынашиваемый роман века. Как соблазнительно!
Надя
Целый день сегодня лил дождь, и Димка пришел с работы – под стать погоде. Хмурый, бледный, язвительный.
Надя, по счастью, была уже опытной спутницей жизни, потому осаждать любимого вопросами «Что случилось?» с порога не стала. Не стала и принюхиваться, хотя знала: Полуянов всегда мрачный, когда начинает трезветь. Неужели (дурацкие, вольные газетные нравы!) опять что-то отмечали посреди рабочего дня?
Продолжала осторожно приглядываться к сердечному другу. Нет, тут не алкоголь. Точнее, не он один. Димку мысль какая-то гложет. Похоже, не слишком приятная.
Полуянов молча переоделся в домашнее. Рубашку, против обычая, не на кровать швырнул, а дисциплинированно отнес в бак с грязным бельем. Вымыл руки – хотя обычно, будто маленькому, приходится напоминать.
«Не просто хмурый, но еще и послушный. Тревожный симптом», – заволновалась Надя.
Но вид продолжала сохранять самый благодушный, приветливый. Весело объявила:
– Сегодня на ужин у нас шашлык. Настоящий. Я сделала в маринаде на минералке, как ты любишь! И пожарила в духовке, на шампурах.
Ждала, что хотя бы сейчас оттает, улыбнется, побежит к бару вино выбирать, но Димка лишь вяло улыбнулся:
– Отлично.
И взялся за мясо – нежнейшее, да с пылу, с жару – без малейшего аппетита.
Наде очень хотелось разразиться саркастическим: «Кто тебя накормил-то?» Но она снова удержалась. Хотя внутри вся кипела от возмущения. Как пропаганда смеет утверждать, будто у мужчин с женщинами в России равные права? Ты, как взмыленный
А она – нет бы высказать суженому все, что о нем думает, дрожит: почему хмур, глаза отводит? Не последует ли сейчас – вечный ее тайный кошмар – реплика: «Извини, Надюшка, не знаю даже, как тебе сказать… кажется, наши отношения себя исчерпали»?
Только бы миновала сегодня гроза!
Димка, пусть без аппетита, мясо поклевал, овощами (тоже на гриле пожарила!) заел – и, счастье, повеселел, размяк. Привычным жестом обнял Надю за сдобную талию, чмокнул в щеку, румяную от кухонного жара, шепнул в ушко:
– Кормилица ты моя!
– Я-то думала: любимая женщина! – весело попеняла она.
– Ты – совершенство во всех ипостасях! – нашелся журналист. – Леди в гостиной, хозяйка на кухне…
Надя ждала: сейчас последует продолжение афоризма про спальню, и Димина рука опустится ей на бедро, но журналист (кажется, с сожалением) отстранился. Произнес:
– Надюха! Мне с тобой поговорить надо.
Дима
План – избавиться ото всех цепей разом – был хорош.
Но Митрофанова оказалась чуткой девочкой и повела себя сегодня исключительно правильно. Когда он явился, ни о чем выспрашивать не стала. И что коньячком попахивает от него, не начала пенять. В стиле смиренной тайки подала ужин, а потом, распахнув глаза, не перебивая, выслушала Димину историю. Когда в конце концов Полуянов закончил рассказом о сегодняшней нотации главного, Надежда сочувственно вздохнула: «Бедный Димочка!» А потом спросила участливо: «И что же ты дальше думаешь делать?»
Журналист коротко обрисовал подруге жизни дилемму: или – или. Или гордо уходить – или смириться, в стиле «рожденный ползать – летать не может». И ползать дальше.
– Значит, – с самоуничижительным пафосом заметил он, – начну живописать, как Стас Михайлов на вручении премии «Золотой мегафон» разлил вино на блузку Ваенге.
– Может, все-таки из «Вестей» уйти?
– Мне – уйти? – стал разоряться журналист. – Боже мой, Надя! Я с этой газетой, с «Молвестями», больше чем полжизни прожил! Я ведь туда еще школьником пришел, девятиклассником! Еще когда передовые печатали: «В Политбюро ЦК КПСС». Я тебя тогда не знал – ну, вернее, видел пару раз, но даже представить не мог, что мы с тобой рядом по жизни окажемся!
Надежда тут грустно подумала: «А я-то в тебя уже тогда влюблена была» – однако прерывать невенчанного мужа не стала. А тот продолжал нагнетать:
– Сколько всего у меня с этой газетой связано! Мы ведь и с тобой по-настоящему познакомились, когда я над темой для нее работал! И потом! Из каких я только переделок не выходил!
(«Мы выходили», – подумала про себя Надя.)
– И всегда – или почти всегда – меня старшие товарищи прикрывали, спасали, помогали. Тот же главнюга, надо отдать должное, – не раз. Я за собой газету чувствовал, силу ее! А сейчас?! – патетически изрек журналист.