Нет имени тебе…
Шрифт:
Я думаю, что Герман был в меня немного влюблен, я даже уверена в этом, хотя он никогда и ни в каком состоянии не проговорился об этом. А еще он никогда не сказал мне ничего пошлого или обидного.
Однажды я у него спросила:
– Почему ко мне парни не клеятся? Наверное, это связано с недостатком ферамонов?
– Это связано с тем, как ты смотришь. Все дело в твоем взгляде, – почти не задумываясь, ответил он.
– И какой-такой особенный у меня взгляд?
А теперь он помешкал, прежде чем нашел определение:
– Оценивающий. Многие к тебе просто боятся
– Работать я не собираюсь и постараюсь, чтобы у меня никогда не было начальника.
– Ну-ну… – задумчиво проговорил Герман. – Попробуй.
Ромычу моя Флоренция понравилась, ему бы все понравилось, что я бы ни нарисовала.
Как он старался меня удержать! Может, чувствовал, что нашему совместному житью подходит конец? Он покупал билеты в театр. Один раз я искренне забыла, что мы идем на спектакль, и пришла домой в десять вечера. Тогда я ему сказала: «Билетов в театр больше не бери. Я не театралка». В кино я тоже отказывалась с ним ходить, и на выставки – он мне мешал смотреть, молча мешал, при нем я ничего не видела. Он покупал мне цветы, а потом заметил, что куда эмоциональнее я воспринимаю бутылку вина. И он начал приносить вино, а то и коньяк и пить со мной, причем он символически, а я – не символически.
А потом было воскресное утро. Я сидела на подоконнике и смотрела на Неву. За все время, что здесь жила, я не помнила такого тумана. Небо, вода, все ватно-серое, цепочка домов на набережной, как сквозь серый фильтр. И вдруг я поняла, что насладилась своей любимой живой картиной в раме окна. Я видела этот пейзаж во всех состояниях: озаренный полуденным золотом, рассветными румянами и свекольно-пепельными закатами, а ночью сияющий ярко-голубой призрачной подсветкой архитектуры на набережной. Я видела грозовые тучи, висящие лохмами, и веера солнечного света, прорвавшиеся сквозь них. Я видела палевые облака, похожие на страусовые перья, и бахрому идущего дождя из дальних туч, как на японской гравюре. Нева жемчужная, перламутровая, как ртуть, как сталь… Я видела все. Больше мне здесь делать нечего. Невыносимо здесь. Живу, как в анабиозе. Я бросала тряпки в сумку, а Ромыч беспомощно мычал: «Я просто не верю», – а на пороге: – «Ты забыла картину».
– Это тебе на память.
– Я буду ждать… Ты можешь вернуться всегда, в любое время…
Я шла по улице и думала: бедная я, а уж потом – бедный Ромыч.
«Бремя страстей человеческих»! Так называется роман о человеке, который полюбил кошмарную гадину и не мог разлюбить, а она над ним издевалась. Я этот роман начала читать вскоре после того, как покинула Ромыча, но недочитала, он очень толстый. Этот писатель написал другие хорошие книжки о Гогене и Ван Гоге.
15
Меня удивляет, как древняя японка тонко чувствует цвет, его оттенки и сочетания. Прямо уму непостижимо. И все, что пишет, я вижу. Это картинки! Вот что она считает «утонченно красивым»:
Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья
Яйца дикого
Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке.
Четки из хрусталя
Цветы глицинии
Осыпанный снегом сливовый куст
Миловидный ребенок, который ест землянику
Класс!!!
Она везде ищет и видит красоту. Муза бы это оценила. Читала ли она «Записки у изголовья»? Ей бы очень понравилось.
Мать хотела, чтобы мы все, – она, Муза и я, – читали одни книги и обсуждали их. Это редко случалось, а если да – мнения наши не совпадали. С Музой – бывало, и совпадали, с матерью – никогда. Когда матери нравилось, я говорила, что меня не цепляет. Из чувства противоречия.
Мать ярилась от дневника Хармса, говорила, что он бездельник, развратник, и все такое. Вот глупость! По-моему, прикольный мужик! Только скучному человеку не нравится Хармс. Муза говорила, будто моя прабабка вместе с Хармсом училась и у них был роман. А мать долго раскапывала что-то, искала подтверждение. Говорит: вместе не учились, романа не было. Какого черта проверять? Мне было приятно думать, что все было. И я продолжаю так думать. И так всем и рассказываю. Вернее, рассказывала, теперь некому.
Утром вспомнила, что вчера у меня был день рождения. Вспомнила и подумала: такого дня просто нет, не существует.
Память заботится о самосохранении человека, выбрасывает все самое страшное и гадкое. Моя память свою работу еще не закончила, но я ей всячески помогаю. Самое-самое – табу, иначе жить нельзя. Плохо я жила в ту осень, когда ушла от Ромыча, ходила со спальником в рюкзаке, ночевала где придется, куда ноги заведут. Два раза лежала в больнице. Хотя и лежанием это не назовешь, короткие эпизоды.
Первый раз – бесчувствие и беспамятство. Может, я помирала? Но ничегошеньки там не было, ни тоннеля, ни фильма о жизни, и никто меня не встречал. Очнулась – большая слабость и больше ничего. Вижу: кругом все белое, а надо мной висит чья-то расплывчатая рожа. И я уже знаю чья! Рожа начинает фокусироваться, и я закрываю глаза. Не может быть! Клавдия Петровна, черт ее дери! Шея! Круто я влетела! Шея здесь старшая медсестра. Уже мать извещена, скоро появляется со скорбным видом, судками, соками, яблоками и персиками.
Запястье руки забинтовано. Голова от подушки поднимается с трудом. Капельницы, тетка из ментуры и психиатр лезут с расспросами, дознаться хотят, суицид это или криминал, или черт его знает, что они хотят. Но, в общем, все не серьезно, для отмазки. И вот уже дрожащая рука матери тянет к моему рту ложку с бульоном. Ем с удовольствием. Иногда засыпаю от нежелания общаться. Вечером мать выгоняют из больницы, на прощание категорично заявляю: «Больше не приходи».
Назавтра приперлась школьная подруга матери, Люша. В детстве я ее любила, но теперь ото всех отдалилась. Люша пришла с заданием матери, пыталась вызвать меня на разговор по душам. Спрашивала, почему я не думаю о завтрашнем дне? Не хочу и не думаю. Уже перед уходом она робко и неуклюже спросила: