Нет имени тебе…
Шрифт:
Наверное, все прекрасное не вечно. Как-то незаметно случилось, что наше трио стало превращаться в квартет. Четвертым стал Кока. Он говорил, что учится в Финансово-экономическом, но я в этом сомневалась. С Кокой в нашу жизнь пришла травка. Прививку против наркоты я уже получила со злосчастной таблеткой. И косячок никогда не выкурила, потому что вообще не могла курить. Жека тоже не курила и очень переживала, что Заза курит и подсядет на травку.
– Это просто баловство, – уверяла нас Заза. – На Западе вся молодежь покуривает, это не вреднее, чем сигареты. Легкий стимулятор, помогает расслабиться.
А Кока прочел лекцию:
– В жизни полезно и вредно одно
Я утешала себя тем, что, вероятнее всего, травка и в самом деле баловство и ничего с Зазой не случится. На Западе все это узаконено, не идиоты же там живут?
– Почему вы такие нелюбопытные? – интересовалась Заза. – Прикольное состояние: блеклое становится ярким, тошное – веселым и легким. Я по-иному взглянула на мир. – А однажды, когда мы были втроем, спросила: – Неужели вам не хочется вдохнуть? Совсем легонько. Один разок.
– Ты знаешь, я не могу курить.
– Я тоже, – подвякнула Жека.
– У Маки аллергия, а у тебя нет. Иди сюда, приоткрой рот.
Заза затянулась, прильнула ко рту Жеки и выпустила туда дым, снова затянулась и снова выпустила. А в следующий раз словно забыла от нее оторваться. Я видела испуганные выпученные глаза Жеки, а потом она вообще их прикрыла и казалась размякшей, как тряпка. Меня это настолько поразило, что я дернула Зазу за руку, которой она обнимала Жеку за шею, и Заза отлипла от нее. Обе они выглядели как-то не очень, то ли смущенными, то ли забалдевшими. А я развернулась и демонстративно ушла. Моей демонстрации никто не заметил. Ни с Жекой, ни тем более с Зазой эту сцену мы никогда не вспоминали.
С Кокой говорили о Бодлере, о художнике-авангардисте Энди Уорхолле и об Эшере. Первые два – известные наркоманы. О Бодлере я ничего не знаю, кроме того, что он французский поэт. Об Уорхолле чуть больше. Меня о нем на собеседовании в Мухе спросили, и моих познаний хватило. Зато с Эшером я была знакома по альбому с репродукциями. Эшер рисовал всякие мозаичные, симметричные, невероятные картинки, от которых глаза разъезжаются, а математики и геометры балдеют. Еще он рисовал фантастическую головокружительную архитектуру, лабиринты, невероятные выкрутасы из лестниц, аркад, анфилад, подвесных галерей, балконов и всякоразных закоулков, проходов и переходов, которые заворачивались лентой Мёбиуса, упирались в тупик, в общем, вели в полный абсурд. Все, как в моих снах. Кока утверждал, что Эшер тоже был нарик. Якобы без кайфа невозможно рисовать такие картины. Я говорю:
– Это не картины, а графика. Знаешь, что такое ксилография? Гравюра, которую вырезают на дереве. Я уж не говорю, что именно он изображал, но даже для того, чтобы резать дерево, нужно иметь чистые мозги и верную руку.
Наркоман в каждом хочет видеть наркомана. Ему приятнее в компании великих, и он тянет туда всех, кого можно. Слава богу, что Пушкина с Достоевским нельзя.
Заза напевала:
– Каждый выбирает для себя.Выбираем тоже – как умеем.Ни к кому претензий не имеем…Она
– Я узнала безмятежность, узнала, что значит быть на седьмом небе. Но иногда сносит, рук не видать перед лицом, не знаешь, в какую сторону в раковине краны крутить… Иногда это смешно, иногда – страшно.
Хотела спросить, на кой безмятежность и седьмое небо, если рук перед лицом не видать? Да что толку в этих вопросах.
– Тебя пугает измененное сознание? – спросил Кока. – Ты говоришь, что алкоголь лучше. Наркотик мозги прочищает, а выпьешь, будто презерватив на голову натянули, не говоря уж о том, что алкоголь губит печень.
Мне эти разговоры и сладковатый запах, поселившийся в квартире, были хуже горькой редьки.
Однажды Кока остался ночевать, потому что засиделся и метро закрыли. Потом он стал часто оставаться, а потом почти полностью переселился к девчонкам и жил за счет Зазы. Коку с его подвижными карими глазками, словно плавающими в подсолнечном масле, я прямо возненавидела. Я заходила к Зазе все реже и реже, а она даже не спрашивала, почему я не каждый день у них бываю и быстро ухожу. А Жека спрашивала. «Догадайся с трех раз», – отвечала я и интересовалась в свою очередь: «Кроме травки, Заза ничего не употребляет?» Жека отрицательно мотала головой. Но я-то знала, что употребляет. Я уже не напоминала Зазе, что мы договорились в августе поступать в театральный. Впрочем, как раз в это время в моей жизни развернулись интересные события.
Весной я познакомилась с аспирантом Петровым с кафедры монументально-декоративной живописи, в коридоре встретимся, обязательно зацепимся языками. И вот он предложил мне сделать работу, за которую платят тучу денег: расписать комнату в башне, в новом доме на Крестовском. Недели не прошло, как мы туда отправились. Дом уже был сдан, а квартиры (паркет, стены, потолки, сантехника и прочее) должны были доводить до ума сами жильцы. Войти в этот ВИП-дом просто так нельзя, все под охраной. Башня классная, в ней три длинных окна. В общем, от меня требовалось изготовить эскиз. Размеры даны, тема любая, колорит спокойный. Долго мудохалась я с этим эскизом. Старалась, конечно, и воображала, что в этом новом охраняемом доме, в башне, буду жить сама.
Сделала, как для себя. Лес, охота. Цвет блекловатый, как старый серо-зеленый гобелен. За деревьями на лошади охотник. Белые борзые, а с другой стороны красная лисица. Но ничего в глаза не бьет, рисунок чуть размыт. Заза была в восторге. Петрову понравилось, а заказчику – нет.
– Может, что другое придумать? – спрашиваю Петрова.
– Нет, хозяину в принципе твой стиль не нравится.
– Вообще-то я могу в другом стиле…
Так ничего и не получилось.
Близилось лето и экзамены. Мы с Зазой вместе готовились. Мне даже показалось, что она смертельно устала от гостей, от Коки и его снадобья, от всего-всего, и, возможно, после каникул у нас настанет прежняя жизнь втроем. Хотя я понимала, что даже в идеальном случае прежней она не будет. А однажды, когда я пришла и открыла мне Жека, я застала картину, которая до сих пор стоит у меня перед глазами и никак ее не стереть. Заза – маленькая, хрупкая фигурка в черной футболке, черных рейтузах и шерстяных носках, на тонком стебельке шеи голова с сантиметровым ежиком волос. Она движется мне навстречу по узкому коридору, как по канату, расставив руки, балансируя, касаясь то одной, то другой стенки кончиками пальцев. Дойдя до меня, поднимает глаза, и я вижу: лицо мученическое, а глаза совершенно пустые, стеклянные, вряд ли она видит меня, но, должно быть, ощущает препятствие и сворачивает в кухню.