Нет мне ответа...

Астафьев Виктор Петрович

Делал я тут два старых рассказа, а они взяли и соединились в повестушку. Опять о любви, опять о несчастной военной доле. От этого мне, видать, уж никуда не уйти и не отболеть.

Похоронил тут в Дивногорске мачеху. Мало что нас связывало в моей взрослой жизни, иногда заезжал к ней, продуктишки завозил, разговаривал о том, о сём, а хоронить пришлось мне — неповоротливы, несообразительны сделались наши деревенские люди, главное для них — поминки. Земля промёрзла, Сибирь, паря, — с нею не шутят! Чего-то жалко, чего-то накатывает, с каждыми похоронами подступает ближе мысль о скором конце, и строка из восточного поэта — «Лёгкой жизни я просил у Бога, надо б лёгкой смерти попросить» — приобретает всё более глубокую и покаянную значимость.

А хоронить приходится часто, родня моя густая падает и падает. Недавно умер двоюродный брат Иван, самолучший из родовы певец, а умер в психушке. Я не хоронил его, болел как раз, и чувство вины угнетает, а похороны ещё собирают близких людей, и горе на время объединяет. Даже свадьбы перестали собирать людей в кучу, только похороны. А посмотришь на овсянское кладбище — на нём всё виднее, чем на необозримом городском, — одни старики своей смертью умерли, все остальные, что окружают могилу нашей дочери, извели себя, сгубили. И я вздохну иной раз: «Ах, Ирина, Ирина! При жизни ты всё собирала вокруг себя каких-то падших и обездоленных, пыталась всех пожалеть, накормить, и теперь вот, мёртвая, сгруппировала вокруг себя этакую публику...» Спившиеся, опустившиеся, загнали себя под никем не оплаканные, пьяно насыпанные бугорки.

Что-то на беды меня повело. Буду закругляться, авось в другой раз будет в голове яснее, и мысль пойдёт бодрее, и слово ляжет в радостную, но не в горькую сторону, Хватит её, горести-то, всюду и всем.

Да, тебе послали приглашение на библиотечную конференцию, которая будет проходить на базе овсянской библиотеки. Приедешь — не приедешь — дело твоё, но если б поднялся да собрался (все будет оплачено), повидались бы. Может, в последний раз... Обнимаю, целую, твой Виктор

3 марта

Красноярск

(И.Н.Гергелю)

Дорогой Ваня!

Я безмерно рад был твоему письму и альманаху. Пока я его только полистал, а читать буду уж позднее.

Случилось так, что осенью нас настигли хвори и беды: я в Овсянке помолодечествовал — забыв про свои года и застарелые хвори, в результате чуть не умер от тяжёлого воспаления лёгких. Умудрился после бани (!) и не моясь жарко, и не парясь совсем (бани тёпленькой, слабой, как дядя мой говаривал: «Идите, Вихтора зовите в баню, в ей уж покойников мыть можно»). С тех пор, как напарили и накупали меня в Днепре, я нет-нет да и подзабудусь — и сразу обострение, сразу каменья под лопатками и лёгкие мои пищат, как слепые щенята...

Из деревни уезжал я на «дикой» «Скорой помощи» — всё осталось на столе и в избе «на ходу». Марья Семёновна поехала в Овсянку за бумагами и документами, поломала рабочую левую руку, попав в автоаварию. С нею была и внучка, но, благодарение Богу, с нею всё обошлось и она всю осень «вела дом». А я поглядывал из окна больницы на осенний лес, и сердце моё разрывалось от досады — я ведь каждую осень уезжал иль уплывал в тайгу и дней за 15-20 подзаряжался там на всю зиму воздухом и бодростью от природы нашей, всё ещё прекрасной и великой, хотя всё мы делаем, чтоб изуродовать её, обезобразить и погубить.

У нас снова сметают с лица земли тайгу пожары и шелкопряд, что похуже пожаров, и «борются» с этим бедствием так, как только у нас и умеют бороться «за природу» — говорят, постановляю!, а как до работы дело доходит — «карасину нету», финансы не отпущены, и лётчики с пожарными напились да передрались.

После больницы, начитавшись в ней газет и насмотревшись телека, впал я в несвойственную мне тяжёлую депрессию — не только работать, а на свет белый не глядел бы. Но не работать — значит совсем духом упасть и раскиснуть. Достал я два своих старых рассказа и начал из них лепить какое-то художественное произведение, а из старого делать новое — это всё равно, что «из болота тащить бегемота». Много времени и сил потратил на то, чтобы слепить небольшую, на четыре листа повесть.

Сейчас она на машинке у Марьи

Семёновны, которая не даёт пощады себе и своей ломаной руке, шлёпает и шлёпает и, когда дошлёпает рукопись, я пройдусь по ней последний раз и отошлю в «Новый мир», где ждут третью книгу романа. Но пока на неё у меня нет сил, а сил надо много и приходится собирать их по крохам, при нынешних моих летах и при той жизни, которая так способствует вдохновению и творчеству, что порой хочется уснуть и не проснуться.

До этого — для разгона — пописал «затеси» и, как долажу их, парочку пришлю.

Ваня! Ты вот сам лоб подставляешь и сердце рвёшь, чтоб помочь писателям и альманаху, а здесь подставляют мой толоконный лоб, моё сердце и время на части рвут. Хожу я «в прицепе» с редактором иль секретарём выпрашивать деньги на журнал «День и ночь» — на оплату помещения и прочее, о чём ты знаешь лучше меня. У нас Волокитин секретарит давненько уж без зарплаты, ругается, сулится всё бросить, но ведь тогда бросит и всех, вот я и брожу по этажам и кабинетам, чаи вельможные пью, иной раз с печеньями дорогими, шутки шучу, лекции вымучиваю об экономике и политической жизни страны. Пожалуй, уж обошёл всех людей и начальников, что ещё не покраснели и порядочными слывут, а таких и было-то немного, но к красным же и ворью да карьеристам-аферистам я не пойду, и что? А то, что и журнал, и альманах «Енисей», и вся наша достославная писательская организация замрут и скончаются от белокровия. Мы тоже добиваемся того, чтобы взяли нас со всеми потрохами в муниципальную собственность, «посадили» на бюджет, но современное начальство, вышедшее из прошедшего большевизма, не понимает, как и прошлое не понимало значения местной культуры, презирает её и платить не хочет, а то. прошлое-то, платило хотя бы для того, чтобы с трибун похвалиться собою — вот как оно о народе и духовном его подъёме заботится! Ночей не спит, изо рта своего селёдку вынает и в клюв артистам да писателям отдаёт, как пташка-кормилица иль колхозная корова, подпускающая к сосцам неразумного телка.

Поклонись ты своим издателям. Гляди-ко! Они ведь средь делячества и всякого рвачества ещё издают что-то, даже библиотеку общероссийскую тянут. Наши молодцы вон все помещения распродали, себя и девок своих готовы распродать, да пенсионерки они сплошь, а напротив казино работает, там прыгают и пляшут, и кальсоны с себя сымают ядрёные халды и голубые молодцы — кто тут соревнование выдержит? Вот и издают книжонки за плату, за денежки, не сократив ни одного человека, не ударив пальцем о палеи, чтобы хоть что-то сделать, издать. Я уж три года не переступал порог сего достославного заведения, а издавали меня частные издательства, да в Москве несколько ещё понимающих или помнящих обо мне издателей.

Ну ладно, Ваня! Обнимаю тебя. А ты обними Витю и позвони Василию в Шадринск. Чего-то перестал он мне писать, даже по праздникам, видать, совсем мохом зарос иль обиделся на что, а я так любил читать его письма — три-четыре строки на целую страницу и, глядишь, письмо в полтора десятка страниц размахом.

Всем поклонись, всех поздравь с наступлением весны. У нас зима была хорошая, и весна началась хорошо, может, коммунисты позволят нам и лето, и осень ещё встретить, а там чего уж Бог даст.

Я думаю, он посылает нашему народу последнее испытание, и если мы вновь отдадимся сатане — отвернётся от нас совсем и тогда уж конец придёт И сатане, и народишку нашему неразумному, с круга давно сошедшему.

Ещё раз обнимаю тебя и кланяюсь.

Виктор Петрович

4 марта 1996

(А.Бондаренко)

Дорогой Алеша!

Спасибо за рыбку, за письмо, за добрые слова. Я как раз доделывал 3-й заход на новую повестушку. Трудновато шло дело, старость, слабеет память и рука, но позавчера закончил. Марии Семёновне на машинку сдал и за почту взялся. Отдохну маленько, хотя и не удаётся, все дергают меня по разным делам и писать приходится какие-то бумаги, порой неожиданные.