Нет моей вины
Шрифт:
И сын, разумеется. Отпущенный под подписку – беспрецедентно, сказали Кире, но помогло, может быть, то, что он работал и отлично учился. Никто не сомневался в его вине, никто не думал, что следствие допустило ошибку. Нет, Леня не отрицал, что действительно лишился девственности с этой глупой девчонкой, не упорствовал на допросе, не стал юлить, когда Кира прямо спросила об этом. Да, он ее трахал, да, неумело, да, конечно, девчонка орала, но бежать с заявлением было подло.
И все теперь на ее стороне. Все, кроме Киры.
Забеременела она молоденькой девчонкой, и, вопреки предполагаемому развитию событий, не было ни криков матери,
Роспись была скромной: молодожены, их родители, два свидетеля – однокурсники. Кира потом долго плакала: ни платья, ни цветов, ни ресторана, а от фотографа она сама отказалась: что там запечатлевать? Виктор еще до брака снял квартиру – на окраине, но близко от метро, двухкомнатную, и в жизни молодой жены и новорожденного сына почти не присутствовал, если не считать монотонное жужжание кулера и редкие телефонные переговоры с непонятной нормальному человеку лексикой. Кира же училась любить ребенка и ждала, когда в ее странной семье грянет гром.
Грома не было. Виктор хорошо зарабатывал, не гулял, Киру не баловал… ни цветами, ни милыми сувенирами. Она чувствовала себя чужой. Она занималась сыном, учила налоговое право и план счетов, слушала кулер и постепенно осознавала, что жизнь проходит мимо нее. Все с самого начала было неправильно, будто по инструкции, в которой нет места ни милым нежностям, ни ссорам, ни эмоциям – ничему. Только сухие строчки.
Напротив снимала квартиру такая же, как они, молодая пара. Красивая яркая девочка неумело замазывала тональным кремом синяки, а по ночам стонала в голос, рыдала или била посуду. Кира завидовала ей. Она часто думала: что было бы, если бы Виктор не оказался таким ответственным? Если бы он бросил ее, как часто бывало с другими неосторожными девушками? Если бы она осталась одна? И, задавая себе эти вопросы, она понимала, что, может быть, так даже лучше – она была бы одна и была бы свободна. Открыта для новых чувств, для того, что ее даже и не коснулось. Виктор спустя два года превратился в типичного домоседа, до одури стучавшего по клавишам. Любви никакой не было, и Кира, прорыдав однажды полночи, вычеркнула из списка желаний этот пункт.
Когда Лене исполнилось три года, они неожиданно переехали в собственную квартиру. Кира так и не поняла, откуда Виктор взял деньги: квартиру он оформил на мать. Обжиться в новом доме Кира не смогла. Виктор внезапно стал прижимист, мебели закупил минимум, ремонт тоже делать не стал, в очередной раз отказался покупать машину, а еще через год объявил, что ему предложили пятилетний контракт, что, по сути, означает переезд на постоянное место жительства в другую страну. Чем он должен был там заниматься, Кира не спрашивала,
Виктор пожал плечами, подал в суд, предложил размер алиментов, и больше Кира о нем ничего никогда не слышала.
Леня остался с ней, и Кира смирилась с тем, что ее любовь – любовь матери. Квартиру Виктор – точнее, его мать – продал, но Кире по его доброй воле досталась треть стоимости, а алиментов хватало и на съемное жилье, и на безбедную жизнь. Может быть, щедрость скучного Виктора сослужила плохую службу, потому что Кира, считая, что мальчику нужна мать, сидела с ним до того недоброго дня, когда страну в первый раз тряхнул финансовый кризис. Алименты приходили исправно, но арендная плата подорожала, и Кира стала искать работу.
В той фирме, куда Кира сейчас через силу шла по расползающемуся от жары асфальту, она работала уже девять лет, все так же забивая номенклатуру, и перспектив повышения ей никто не обещал. Ее начальница, красивая, злая женщина, в свои пятьдесят один похожая на скучающую супругу какого-нибудь нефтяного магната, считала, что хорошим бухгалтером нельзя быть ради диплома. Возможно, она была и права, только Киру она не любила. «Безынициативна, медлительна, равнодушна, исполнительна, но из-под палки», – Кира слышала, как она говорила это кому-то по местному телефону, наверное, начальнице отдела кадров. Неудивительно, что ей не давали кредит…
В кабинете, который Кира делила еще с тремя сотрудницами – такими же «номенклатурщицами», – царило оживление.
– Кира Игоревна, а Ирочка от нас уходит! – объявила Настя, сияя, как медный грош. Кира выдавила улыбку, прошла на свое место и включила компьютер.
– Помните, она все к Лизе, ну, секретарше нашей, бегала? Чтобы та ей помогла с перепиской? Так вот, этот Вольфганг прислал ей приглашение! Представляете?
Кира растянула губы, боясь показаться совсем уж невежливой, но, видимо, недоумение и непонимание никуда не делись. Настя всплеснула руками.
– Ну как вы не помните, Вольфганг, ну, Волечка же! Ну немчик этот, его еще тетя Дуся наша все чаем поила? Такой высокий, полгода назад приезжал? Ой, Кира Игоревна, у вас и память. Вы же сами тогда за Юльку Ире справки на визу делали!
Кире очень хотелось сказать, что ей наплевать и на Волечку, и на Юлечку, и на Ирочку, и на саму эту Настю, и вообще на всех этих тупых девочек. На их новости, на голоса, похожие на щебетание ведущей какого-нибудь дурного телеканала, на их жизнь.
– Я очень рада за нее, Настенька.
Девчонки продолжали обсуждать будущее Иры, правда, уже вернулись за рабочие места и быстро шпарили по клавиатурам, а Кире хотелось сесть и разрыдаться. Не от зависти – от тоски и беспросветности, от людской подлости, от несдержанности Лени, оттого, что из-за всего этого у него загублена жизнь.
– Кира, вам плохо?
Ира, или как ее там теперь будут звать – Ирена? – наклонилась над ее столом и заглядывала в глаза. Похоже, даже участие ее было искренним.
– Кира, идите домой. Вы, наверное, перегрелись на солнце, пока шли. Или тепловой удар у вас. Идите, мы забьем ваши накладные, я скажу, что я вас отпустила.