Нет на земле твоего короля. Часть 1

Щербаков Сергей Анатольевич

— Я тоже.

— У тебя синяки под глазами.

— После болезни.

— Ты похудела.

— Мне идет?

— Нет. Ты совсем прозрачная.

— Это же хорошо. Не загораживаю свет.

— Это плохо. Так ты исчезнешь, и что я буду делать?

— Голова кружится. Пойдем?

— Ты еще не выздоровела. Зачем выскочила из постели?

— Тебя увидеть.

— Завтра я тебя вылечу.

— Тогда до завтра.

— Нет. Я еще загляну сегодня.

Она не стала говорить, что он опять раздразнит гусынь из их бюро. Пусть хоть один их них любит без оглядки на окружающих. В конце концов, разве это проблемы? Это все пройдет, они и забудут, как переживали по этому поводу. Это все мелочи.

Главное — они есть друг у друга.

Глава 18

Письма моему правнуку.

Мама с моим отцом были очень счастливы. Родилась я, жизнь на какое-то время вошла в колею и не приносила серьезных потрясений. А потом началась война. Война все перевернула в нашей жизни. Наступили совершенно другие дни, полные тревоги, тяжелой работы, ожидания вестей. Нас эвакуировали в Казахстан и меня направили помогать воспитателям в детский дом, что находился на улице Нариманова, названной в честь советского партийного деятеля, как это было принято у нас в стране. Детский дом представлял собой большое одноэтажное здание с дворовыми постройками — кухней, изолятором, кладовой. Невеселое это было место. Сюда привозили детей 5-ти лет и старше из детского приемника, потерявшихся или осиротевших.

Внешне все выглядело благополучно — чистые комнаты, кроватки заправленные бельем, комната для игр, были даже цветы и какие-то игрушки. Поначалу мне очень понравилось, казалось, мы делаем такое благородное дело. В группах было по пятьдесят — шестьдесят человек, дети спали по двое, а если маленькие, то и по трое на кроватках. Потом я стала замечать, как скудно кормят детей, и это тех детей, что поступали в уже сильно истощенном состоянии, а у многие к тому же были больны разными заболеваниями. Голод — это страшное явление. Бедные дети постоянно крутились у кухни, ожидая, когда тетя-повар, пышнотелая, румяная тетка с золотыми зубами, сверкающими при улыбке, выйдет на крыльцо и позвонит в колокольчик. Время обеда! Дети бросались в столовую, обгоняя друг друга, чтобы быстро усесться за столики и ждать, когда им будут разносить еду в глиняных мисках и кружках из-под консервных банок.

Тебе, слава Богу, незнакомо чувство голода. Тебе трудно представить, как бережно дети в детском доме держали кусок хлеба — не дай бог, упала крошка со стола, все бросались найти и завладеть ею. Бывало, некоторые хитрили, выжидали, когда все съедят свою норму и будут с завистью наблюдать за тем, у кого еще остался хлеб. Хитрец отщипывал маленькими кусочками, смаковал, дразнил рядом сидящих, которые не отводили голодных глаз от «счастливчика».

В один из жарких сухих летних месяцев, присущих казахстанскому климату, мы расширили нашу семью. В то лето особо остро встала проблема с водой. Ее не хватало, водопровода не было, воду привозил рабочий хромоногий кореец, который весь день на коляске с бочкой возил воду с городской колонки. Дети ходили грязными, на умывание воды не хватало. За состоянием дел в детском доме, конечно, следили соответствующие органы, и когда ожидалась очередная проверка или комиссия, тогда начиналась срочная подготовка — детей купали в одном большом котле в пристройке, до тех пор, пока вода не превращалась грязную жижу, потом им выдавали из кладовой, где работала полька Соня, одежду — девочкам платья, мальчикам рубашки, всем носочки и обувь.

К моменту проверки все было «на высоте», комиссия обходила комнаты, удовлетворенная чистотой, обедом чуть сытнее обычного, и уезжала. В красном уголке проявлялась грамота с благодарностью заведующей детским домом. Комиссия уезжала, детей раздевали, все сдавали в кладовку до следующей проверки, и жизнь продолжалась. Дети продолжали голодать. Детдом стоял на окраине города,

и прогулки в город для детей были большими событиями. Но самым трудным было пройти мимо раскинувшихся за городом огородами, откуда люди несли овощи. Дети кричали, выпрашивая морковку или чего-нибудь еще, заглядывали женщинам в корзину. Мне всегда было ужасно стыдно, что наши дети такие голодные, это было жутко неправильно, даже в такое тяжелое время.

В одном из помещений напротив самого дома находился изолятор, старое серое деревянное здание с высоким крыльцом в несколько ступеней. В изоляторе лежали больные дети. Окна были занавешены простынями от палящего солнца, но масса мух проникала внутрь и жужжала в темноте, находя свои жертвы, облепляя глаза и губы спящих ребятишек. Чем болели дети, вряд ли кто знал. Был у нас фельдшер, грузный усатый, немолодой мужчина, уставший от жизни и равнодушный ко всему. Когда я привела к нему из своей группы мальчика, у которого резко отекло все тело, фельдшер ткнул его во вздутый живот и произнес: «Меньше есть надо!». Мальчика все же поместили в изолятор, но не лечили, и через несколько дней он умер.

Тяжело больным детям назначали «усиленное питание» — кружку простокваши. Как сейчас помню, на крыльце кухни стоит сдобная повариха, сверкая золотозубой улыбкой, и кричит в сторону изолятора через весь двор «Простокваша!». Оттуда выползет на коленях девочка в длинной белой рубахе, в костлявой ручонке держит жестяную кружку, чтобы ей налили простокваши. Сил у нее нет, впалые глазенки, бритая головка еле держится на тонкой шее, как на ниточке, а голос поварихи ее торопит: «Давай! Давай быстрее Фатима!». У девочки не было сил ползти, она путалась в длинной рубахе, но старалась протянуть руку. Мы подняли ее, ослабшую, и уже ничего не ожидающую, тень смерти уже витала над ней. Ночью ее не стало.

Зачем я тебе все это описываю? Что бы ты вместе со мной ощутил благодарность тому, что твое поколение это миновало.

Каждое утро после завтрака сюда приходила дочь поварихи — красивая девушка с длинными черными косами и тюбетейкой на голове. Приносила сумку, набивала ее продуктами, которые отнимались у детей, и уходила домой. Все эти эпизоды воспринимались окружающими, как нормальное явление, возмущаться, жаловаться было некому, все боялись и знали, что надо терпеть и ждать окончания войны. Все списывалось за ее счет, и малодушие, и жестокость, и воровство.

Как-то утром во время завтрака я разносила детям норму хлеба с маслом. В группу привели двух новеньких мальчиков. Посадить было их некуда. Тогда сняли цветок со столика и их посадили за этот стол. Когда я принесла им хлеб и положила возле каждого по кусочку, а сама вернулась за другими порциями, один из мальчиков подбежал ко мне, схватил мою руку и стал ее целовать, я с трудом высвободила руку, обняла его, а у самой стоял комок в горле. Отнесла его на место, а он только смотрел на этот кусочек, не решаясь дотронуться до него.

Заведующая детдомом разрешала воспитателям на выходной брать кого-нибудь из детей в гости. Сама она тоже брала девочку из старшей группы, но вовсе не из гуманных целей, девочка у нее дома была как прислуга, мыла, убирала в огороде работала. Ко мне же в группе все время прижималась одна девчушка, симпатичная девочка, новенькая. Говорили, что ее привез на подводе с района какой-то мужчина с деревянным протезом, якобы с ней были два брата, постарше ее. По рассказам воспитателей, дети-сироты якобы откуда-то прибыли в деревню и жили там где попало, пока было тепло, люди подкармливали их чем могли, а потом девочку один мужик отвез в город и сдал в детский приемник, а оттуда ее определили в детдом. Имя девочки, настоящее или придуманное, уже не узнаешь, было Лида, а фамилия неизвестна, других сведений и вовсе никаких не было.