Нет памяти о прежнем...
Шрифт:
Ошарашенный столь неожиданным сообщением, он с минуту молчал, разглядывая меня, а потом с неприязнью процедил:
— Ты — сумасшедший? Или просто дурак?
Hе отвечая на его вполне резонные вопросы и, как подобает супер-Пришельцу, не придавая значения их оскорбительности, я коротко спросил:
— Ты ничего не заметил?
Hе поднимаясь с колен, он снова окинул меня недоверчивым взглядом, а затем стал озираться по сторонам.
— Ты меня не понял… В самом себе, — уточнил я.
— Слушай, незнакомец… — он по всей видимости хотел бросить что-то резкое, но раздумал и с грустью сказал: — Кроме боли и горя, во
— Ты не заикаешься, — тихо, как бы между прочим и о чем-то обычном, сообщил я.
Я сам, по правде говоря, оторопел. Прозвучавшая из моих уст эта новость для меня самого была более чем неожиданной. Поначалу, вероятно, он меня тоже не понял, а потом, переварив услышанное, растеренно заморгал, облизал пересохшие губы и, словно проверяя правильность моих слов, стал произносить одну за другой отнюдь неодносложные фразы.
— Вы надо мной издеваетесь? — на всякий случай он перешел со мной на «Вы». — Я заикаюсь всю жизнь. Меня ребенком возили в Ашхабад и Баку. Я лежал там в больницах и меня смотрели самые лучшие профессора. Hо я как был заикой, так и остался…
Говоря все это, он не споткнулся ни на одной букве. Все слова произносил четко и ясно. Он был явно обескуражен, потому что, умолкнув, так и остался с разинутым ртом…
Как вы понимаете, и моему удивлению не было границ. Я не узнавал себя. Я, который с неуверенностью мог говорить об аксиомах и усомниться в них, если кто нагло, с видом знатока-профессионала, опровергал их, — тут вдруг вести себя совсем по-другому. Самоуверенно. С непререкаемым авторитетом. Будто я действительно посланник небес и мне дано, как знахарю, исцелять и, как цыгану, знать, что было и что будет.
«Я же тебя предупреждала, сынок. У тебя могут появиться необычные способности», — довольно громко прозвучал во мне мамин голос.
Заика, теперь уже бывший, оправившись от шока, смотрел на меня, как на Его посланника. С доверием. Подобострастием. И наивной надеждой.
«Аллах послал его, — думал он, — не для того, чтобы исцелить меня. Может, и дочку оживит. И все забудут, что она умерла…»
И, имея в голове эти мысли, он жалобно и не без упрека стал спрашивать:
— За что Он меня так наказал? За что Он взял мою девочку?.. Ей не было и шестнадцати лет.
— Hе бери грех на душу! — резко оборвал его я. — Hе бросай камень в невинного. Загляни в себя… Hе ты ли повинен в своем несчастии? Hе ты ли продал девочку грязному и развратному животному. Своему ровеснику. Ты позарился на богатый калым и променял дочь на подержанный автомобиль, двух верблюдов, двадцать овец, две пары яловых сапог… — я не на шутку распалился и с неприязнью и гневом выкрикнул: — Перечислять дальше?!
Он замотал головой.
— Она просила тебя не отдавать ее замуж, — продолжал я добивать его. — Hо ты был непреклонен… Она просила забрать с собой свои куклы. Hо ты расхохотался ей в лицо и не позволил… А ей было всего пятнадцать лет.
По-волчьи надрывно и безысходно взвыв, он ткнулся лбом в могилу и затрясся в неудержимо горьком плаче. Ругая себя последними словами, он просил у дочери прощения. Он молил Аллаха забыть его гнусные попреки. И опять же упрекал:
— Меня надо было стереть с лица с земли! Меня! А не ее. О, Господи, как ты не прав! — кричал он.
Все это, правда, произносилось им не в голос. А в его голове. И вырывалось из сердца, как из жерла вулкана.
Извержения
Если бы… Если бы они слышали и видели так же, как я слышал и видел этого человека. Я чувствовал его отчаяние. Оно было моим…
Я видел его глазами весь полученный им калым. Вот почему я так безошибочно называл самое ценное из всего, что он получил. И мог перечислить остальное… Я видел самодельную безбровую куклу с зелеными бусинками глаз. Это была любимая кукла дочери заики…
Я видел, как он захохотал ей в лицо и швырнул Безбровую в кошару, за навозную кучу.
— Hе переживай уж так. Что случилось — случилось. Ничего не поделаешь, — посочувствовал я, но, понимая, как ему трудно унять свои рыдания, добавил: — Я знаю, чего ты боишься. Поверь мне — не стоит. Тебе всего-навсего пошел тридцать шестой год. Бездетным ты не останешься.
Он поднял голову.
— Женщина, с которой ты живешь…
— Это моя жена, — говорит он.
— Да, — соглашаюсь я. — Она родит двух детей. Мальчика и девочку.
Через жижу серого раствора, замешанного на песке и слезах, лицо его прямо-таки осветилось. Хотя слезы лились и лились. Hо это были уже другие слезы. В них текла светлая струйка хрупкой надежды. И одухотворенный ею, он с восторгом прошептал:
— Хвала Аллаху, Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю в день Суда!.. Велик Аллах, царь истинный, нет божества кроме Него! Господь трона честного!
И говорю я: «Господи, прости и помилуй! Ты — лучший из милующих!» [3]
Я смотрел на благодарно и искренне молящегося, а видел другое.
Пройдет не так уж много времени, и он снова охотно уступит свою дочь почти за такой же калым. Единственное, чего он не сделает, так это не выбросит в навозную кучу овчарни игрушки своей девочки. Он позволит ей взять их с собой. А судьба ее будет не лучше той, что лежит сейчас под свеженасыпанным холмиком.
3
Коран. Изд. СП ИКПА. 1990 г. Пер. с араб. акад. И. Ю. Крачковского. Сура 1. Открывающая книгу, с. 27 и Сура 23, Верующие, с. 288
4
О, Боже, какие мы люди все-таки странные существа.
Ничто нас не учит. Все забываем… Ведь забыли же истоки родства своего. Мы грешим. И искренне жалеем об этом. Вымаливаем прощения, и снова грешим.
Так думал я, глядя на истово молящегося. А молящийся, губы которого произносили слова из Корана, думал о другом. Он думал обо мне. Hе мог, дескать, Аллах послать к нему человека в образе неверного, кафыра.
«Ведь я же мусульманин. Правоверный… — говорил он себе. — Чту Аллаха и Коран, писанный пророком Мухаммедом по Его наущению».