Нет пророка в своем отечестве

Сенкевич Генрик

Стрончек притворился, будто плачет.

– О апостол, апостол!
– вопил он.
– Без тебя наша округа была бы пустыней! Как там шелкопряды? Сидят на яйцах?

Вильк не отвечал.

– Так как же, господин Хлодно?
– спросил он.
– Вы ведь среди нас старший.

На лице у Хлодно отразилось смущение; он с удовольствием послал бы Вилька ко всем чертям, но побаивался жены, - а ей был важен английский язык.

– Когда я был молод, я тоже сочинял подобные проекты. Вспоминаю, граф В. m'a dit une fois*...

______________

* Сказал мне однажды (франц.).

– Э, да здесь не в графе В. дело, - нетерпеливо прервал его Вильк.

–

Но дело в том, il me semble*, - сказал Владзь, глядя в потолок, чтобы инициатива подобных проектов исходила от всеми уважаемого человека, от кого-то, кому можно было бы доверять. Mais un homme qui a un nom et de la fortune** не стал бы сочинять подобных проектов. На строительство дороги, например, потребовались бы капиталы - вопрос, в чьи руки отдать эти капиталы. Впрочем, ce sont de reves***. У каждого из нас, крупных помещиков, достаточно своих забот.

______________

* Мне кажется (франц.).

** Но человек с именем и состоянием (франц.).

*** Это мечты (франц.).

– Ох, немало их, немало!
– вздохнул Стрончек.

– Знаешь, Стрончек, может, и ты, наконец, займешься усовершенствованиями... только в чем?

Ян Гошинский усмехнулся.

– Стрончек, делай котлеты из старых жердей. Что, monsiuer Вильк, n'est-ce pas possible?*

______________

* Разве это невозможно? (франц.).

– Точно так же, как делать из ослов людей, - вполне серьезно ответил вопрошаемый.

Несмотря на все свое хладнокровие, Гошинский побагровел. К счастью, вмешался Стрончек:

– О апостол, неужто и такую фабрику собираешься ты основать?

– У меня на это не хватит средств. Это должно быть гигантское предприятие. Прощайте, господин Хлодно!

– Как втерся в ваш дом этот выскочка?
– спросил Владзь хозяина, как только Вильк ушел.
– Я приказал бы лакею выставить его за дверь.

– И я тоже, mais, que voulez-vous?* Жена моя принимает его ради английского. Конечно, это опасный человек, может, чего доброго, и в газете прописать.

______________

* Но что поделаешь? (франц.).

– Когда-нибудь я ему подстрою штучку, - уверил Стрончек.

– И стоило бы. Никакой воспитанности, - добавил Ясь Гошинский.

– Ну что вы!
– ответил Хлодно.
– Человек он спокойный, только не надо его дразнить. Представьте, в Варшаве его принимали в лучших домах.

– Что, что?
– вскричали тут все хором.

– Je vous assure*. Когда я был в последний раз в Варшаве, я спросил графа В, правда ли, что этот человек бывал у него на вторниках. "Бывал, говорит, это умная голова". Уж как хотите, а "умная голова".

______________

* Уверяю вас (франц.).

– И, однако, неужто правда, что мать его была Язловецкая?
– спросил Владзь.

– В семье не без урода, - вздохнул Ясь.
– Впрочем, - продолжал он, Гарбовецкие потеряли состояние... а без состояния одна кровь не спасает.

– Пример этому Стрончек, - сострил Владзь.

– Ну, ну, потише!

– Признайся, дорогой мой, que vous etes un coquin*.

______________

* Что вы негодяй (франц.).

– Только ради твоей дружбы.

Однако Вильк был вознагражден за горечь этого вечера. Зайдя в салон попрощаться с дамами, он не нашел там Люци, зато он застал ее в передней, кто знает, возможно, она там нарочно его дожидалась. Она протянула ему руку на прощанье.

– Вам было скучно с Гошинскими?

– Да.

Рука Люци слегка задрожала в руке Вилька, глаза девушки как-то потеплели.

– Вы совсем другой человек, - шепнула она еще тише.

Простые слова!

Однако Вильк готов был за это упасть перед ней на колени.

Написанное вскоре после этого письмо Вилька гласило:

"Трудно долее лгать собственному сердцу. Я люблю это дитя со всей силой нерастраченного чувства. Если б она только захотела разделить со мной мою хижину, я не посмотрел бы ни на что. Все зависит только от нее. С какой радостью я вырвал бы ее из гнилой атмосферы хлодницкой усадьбы! Это еще чистое дитя: чувствительное сердце, ангельская душа, ясный ум. Она сама чувствует, что ее окружает пошлость; она сама была бы рада вырваться к жизни, труду, долгу. Ах! Я мечтаю о том, что, может быть, придет час, когда здесь, в своей хижине, у моего сердца, я буду держать свою любимую пташку. В душе моей закипела удвоенная энергия, горечь исчезла, на сердце у меня ясно и светло, никогда я так не работал. Весна! Весна на дворе! Веет теплый ветер, с рассвета до вечерней зари я в поле и не чувствую усталости. О Франек! Я счастлив уже одним тем, что люблю!"

И действительно, это были самые светлые часы его жизни, ибо счастья в его жизни было немного. Правда, он сам в том виноват. Тратился, например, на читальню и покупал все новые книги. Даже сам написал небольшой трактат по пчеловодству; знатоки хвалят этот труд. Устроил в Мжинеке пасеку ульев на сто, а по примеру Мжинека начали заводить ульи и в других окрестных селах. Время от времени то крестьянин, то шляхтич заезжал посмотреть образцовое хозяйство в Мжинеке. Вильк излагал им свои теории, объяснял, убеждал. Одни верили, другие нет, но живой пример много значит. Близкие соседи начали привыкать к Вильку, его стали принимать во многих дворянских домах. Со шляхтичами-односельчанами у него установились даже лучшие отношения, чем с "полугосподами", как он называл Хлодно и всю их компанию.

"Если бы не обскурантизм, процветающий среди этого класса людей, писал он, - здесь можно было бы сделать больше. К несчастью, они невежды. Все же предпочитаю их полугосподам; в них меньше иностранщины, они здоровее..."

Однако в следующих письмах он уже отзывается о них все хуже и хуже.

"Они убегают, как от страшного призрака, от каждой своей или чужой мысли, которая могла бы смутить блаженный покой их умов. На меня негодуют за то, что я раздобыл несколько "безбожных" книг. О господи! Это научные книги, которые ничего общего с безбожием не имеют. И если бы еще у тех, кто так говорит, так осуждает меня за "масонство", были у самих хоть какие-нибудь устойчивые принципы. Но клянусь тебе, что они придерживаются их только из лени или потому, что боятся своих жен. Доказательство тому - их поведение во время богослужения, которое они, впрочем, посещают исправно. Есть здесь в костеле часовня при большом алтаре. Дамы сидят перед алтарем, мужчины - в часовне, чтобы не смешиваться с мужичьем. Что там творится во время обедни, не поверишь! Ведутся громкие разговоры, вдруг кто-нибудь захохочет на весь костел, - рассказывают анекдоты sui generis*. Ежеминутно слышишь восклицания: "Разрази меня гром!", "Язычник я, а не католик!" На прошлой неделе кто-то из них все время повторял: "Ерунда, милостивый государь!" В другой раз один страстный охотник с увлечением рассказывал в часовне о своей охоте, божась, что если он говорит неправду, то пусть с ним будет то-то и то-то, причем изображал выстрелы и лай собак. Ну что, Франек? Пристойно это? И, однако, эти же люди называют меня "масоном", эти же люди повторяют при каждом случае, что "человек без религии хуже собаки".