Нет тебя прекрасней
Шрифт:
– Привет, Кэсси, – отозвался бармен. Он вышел из-за прилавка, шаркающей походкой бесконечно усталого человека подошел к столику Джоша и поставил перед ним заказ. Джош, моргая, смотрел на сандвич. «Я дурак. Бармена тоже зовут Джош, вот и все». Придя в себя, он внимательно оглядел сандвич. Ветчина выглядела просто замечательно. Рот наполнился слюной. Ах, Нью-Йорк, город соблазнов! Он может забрать твою душу, но результат того стоит.
– Есть новости? – спросила девочка бармена. Взглянула на его лицо и нахмурилась: – Все плохо, да? – Она пнула сумку, и та упала с глухим стуком. Что там у нее, удивился Джош. Камни, что ли? Хотя, наверное, просто учебники.
Бармен ловко сооружал сандвич с тунцом, но упорно молчал.
– Ну так что? – опять спросила
– Ничего хорошего. Твоей тете Рини нужна операция, которая стоит пятьдесят тысяч штук.
Джош жевал пастрами. Жестковато, конечно, но все равно вкусно. Некоторое время он просто ел, наслаждаясь чувством свободы и тишиной. Господи, хорошо-то как, никто не дергает, в рот не заглядывает. Впрочем, он не хотел бы стать никем, пропасть в неизвестности. Отдых инкогнито – да, образ жизни – нет.
Он откинулся на спинку стула и достал из кармана потрепанную книгу в бумажной обложке. «Философские эссе о литературе». Он нашел статью, посвященную пьесе «Ромео и Джульетта», написанную Жаком Дерридой, философом-де-конструктивистом. Однако вместо того чтобы сосредоточиться на тексте, он краем уха слушал долетавшие до него обрывки разговора бармена и девочки по имени Кэсси.
– Может, новые анализы… если я продам это заведение…
Джош вздохнул и крепко сжал в руках томик, подавляя желание вскочить и вмешаться в разговор. Черт, кого он пытается обмануть? Себя? Ему так одиноко, что он готов принять участие в судьбах совершенно чужих людей и тем самым почувствовать свою востребованность.
«Я пришел сюда, чтобы остаться в одиночестве и поработать над этой статьей в обстановке спокойной и располагающей к раздумьям». Он уставился на строчки, но буквы прыгали перед глазами. Ему всегда хотелось сыграть в «Ромео и Джульетте». Никаких спецэффектов, никаких дублей. Только он сам и еще несколько коллег-актеров на небольшой сцене. Это его шанс доказать всем и себе самому, что Джош Тоби не просто смазливая мордашка, но серьезный актер.
Он потянулся к телефону позвонить Клео, но затем передумал. Как и все остальные, она считает, что он на натурных съемках в Афганистане. Она в обморок бы упала, обнаружив его здесь, в Нью-Йорке, в двух шагах от Бродвея. Да и потом, не стоит беспокоить Клео своими проблемами, ведь их отношения чисто деловые. Оба они изображают влюбленную парочку ради возможности сосредоточиться на работе и карьере и не отвлекаться наличные отношения и связи. И Клео, и он сам немало натерпелись от поклонников и всякого рода любителей знаменитостей. Причем те, кто гоняется за деньгами и славой, еще не худший тип поклонника. Как это ни ужасно звучит, хуже всего любящие люди. Ни влюбленная женщина, ни обожающий возлюбленную мужчина не желают отступать на второй план и понимать, что жизнь звезды подчинена одному – работе. Прежде всего, труд и съемки. Лишь такой подход к делу, к собственной жизни способен привести человека на вершину. Сосредоточенность на том, что делаешь в данный момент, бесконечные поездки, жизнь – как рекламный ролик. Любовь – это для тех, у кого есть время и право на частную жизнь.
Очень долго Джош вел именно такую жизнь. И вот теперь он достиг вершин, его имя делает кассовыми фильмы, режиссеры переписывают под него сценарии. А ему вдруг стало чего-то не хватать. Чего-то более весомого. И тогда он решился на постановку в театре «Ромео и Джульетты».
Ему нужен кто-нибудь, кому можно позвонить, поговорить, пообщаться… Просто руки чешутся схватиться за телефон. Джош вздохнул. Он думал о родителях все это время. Все шесть часов, которые успел провести в Нью-Йорке после приезда. Джош набрал номер родителей. Они живут всего в двадцати кварталах отсюда, в большом старом доме на Риверсайд-драйв. Он не видел их уже два года, и каждый звонок вызывал сердцебиение и целую лавину сложных чувств.
Щелчок – и мамин голос в трубке:
– Алло?
– Привет, мам, – сказал Джош, чувствуя себя подростком – неловким и в чем-то неизменно виноватым.
Молчание. Потом мама воскликнула:
– Джоши, это ты? Знаешь ведь, терпеть не могу,
– Морин? Мо? Она мой агент по связям с общественностью.
– Сколько раз это слышу, но все еще не могу свыкнуться с мыслью, что у моего сына есть прислуга. – В голосе матери послышались знакомые нотки, и Джош поморщился. Мама принадлежала к старой школе социалистов, которые верили в равенство и братство. В 1968-м она принимала участие в Колумбийском восстании, и на теле ее остались шрамы – отметины боевой юности.
Джош уже неоднократно объяснял: Мо не прислуга, а наемный служащий, профессионал высокого класса, получающий большую зарплату, однако мама лишь вздыхала и изрекала что-то вроде: «Честный человек в состоянии сам управлять своими делами».
– Так вот, эта Морин сказала, что ты в Афганистане. Мы с папой так рады!
Лицо Джоша расплылось в счастливой улыбке: мама и отец довольны им! А Рут между тем продолжала говорить:
– И я сказала твоему отцу: «Смотри, после стольких лет дуракаваляния наш мальчик все же решил заняться политикой! Он протестует против насилия!» Отец тоже рад, что ты наконец-то начал правильно относиться к жизни и намерен использовать часть своего неправедно нажитого состояния для помощи афганским детям-сиротам, жертвам войны.
Джош больше не улыбался. В желудке прочно поселилось тягостное чувство, и трудно сказать, что именно послужило тому виной: пастрами или этот разговор. Он смотрел в окно, на разноцветные осенние листья, устилающие тротуары пестрым ковром, на прохожих. Потом взглянул на девочку-подростка – Кэсси. Та молча и с унылым видом разглядывала лежащий перед ней сандвич, а парень за стойкой – его тезка – все еще что-то говорил ей. «Как же так получается, что я могу быть ближе к этим людям, чем к собственной матери?» – с тоской подумал Джош. Он не стал говорить маме… Рут, что он здесь, в Нью-Йорке, всего в двадцати кварталах от родного дома, и, вместо того чтобы протестовать против насилия в Афганистане, собирается ставить на Бродвее «Ромео и Джульетту». Мама будет разочарована, и он опять наслушается проповедей о том, что ведет распутную жизнь, напрасно растрачивая деньги и время.
– Мне нужно идти, ма… Рут, – сказал он, наконец. – Связь здесь плохая, и я тебя совсем не слышу… Перезвоню позже.
Он сидел, ссутулившись, и чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Не самое приятное ощущение, что и говорить. Может, зря он примчался в Нью-Йорк?
Джош понял, что пора уходить из этого кафе. Нужно двигаться, что-то делать… может, на воздухе ему станет лучше. Он взглянул в сторону бармена, но тот все еще разговаривал с девочкой:
– Операция… нет страховки… врачи говорят, восемьдесят процентов выздоравливают…
Бармен, по имени Джош, поднял голову и заметил, что молодой человек в кепке рассматривает его в упор. Он кивнул, погладил девочку по плечу и принялся выписывать счет. Шаркая ногами, дошел до столика и положил перед Джошем листочек. Восемь долларов двадцать пять центов, включая налог.
Джош в растерянности уставился на бумажку, сообразив, что у него нет денег. Чаще всего в ресторанах со знаменитостей вообще не брали плату – присутствие в зале Джоша Тоби служило хорошей рекламой, которая окупала любой обед. Но если счет все же появлялся, то его оплачивала Мо. Он вытащил бумажник и заглянул внутрь – денег не обнаружилось. Вообще он так редко пользовался бумажником, что тот выглядел совсем новеньким, а в пластиковом кармашке красовался рекламный снимок какого-то парня в окружении ремней, бумажников и прочего товара. «На это место надо вставить фотографии моих детей, – с грустью подумал Джош. – Не знаю только, будут ли у меня дети…» Он пошарил в кармашке за снимком и нашел кредитку «Американ экспресс», которой не пользовался уже пару лет. Имя на ней было написано не полностью – лишь первая буква и фамилия. Оставалось надеяться, что бармен, занятый своими проблемами, не станет вчитываться в надписи.