Нет звёзд за терниями
Шрифт:
— Несправедливо это! — не выдержал Флоренц. — Зачем со стариками — так? Почему не выпустить в Запределье?
— А это такая доброта, — краешком рта усмехнулся Кори. — В Запределье они бы умерли от голода и жажды прежде, чем прибились хоть к какому-то поселению, да и кто бы их принял, бесполезных? Лишние рты никому не нужны, а на Свалке худо-бедно могли дожить. Но пару лет назад закон всё-таки изменили, и теперь не всех стариков вышвыривают на помойку. Если силы есть у них хоть немного, отправляют смотрителями к источникам. Пищи, правда, много
— И то хорошо, — проворчал Гундольф. — А преступники и калеки откуда берутся? Неужто так много бед в вашем крошечном городишке?
— Этих не так много, — хмуро ответил Кори. — Бывает, люди горячатся, один в пылу ссоры убивает другого. Или кто-то хочет вещь, но ленится поработать, чтобы её получить. Так хочет, что даже страх наказания не останавливает. А калеки... рука может в станок попасть, нога. У нас ведь старые устройства остались, с прежних времён, новые сейчас как создашь? Громоздкие, опасные, чиненые-перечиненые. Кто дома подновляет, на того балка упасть может. Металл расплавленный проливается, кого лодкой прижмёт — да мало ли работ, где можно пострадать. Этих уродов сразу на Свалку.
— Почему это — уродов? — спросил Гундольф. — Где ж тут правда? Человек трудился, подорвал здоровье, а его ещё и вышвыривают вместо помощи?
— Так ведь калеки же, — сказал Кори, удивляясь его непониманию.
— Ну и что? Я вот одного знал с искусственной ногой, так он и экипаж водил, и танцевал. Я б и не догадался, что с ним что не так, если б он сам не признался.
— Так он потому и жил среди нормальных людей, что не признавался, — убеждённо сказал разведчик. — Если бы все в его окружении узнали, от него бы отвернулись.
— Чушь порешь!
— А вот и не чушь!
И пока они спорили, мальчишка задумался. У них в поселении, по счастью, калек не было, но доводилось, конечно, слышать о таких. Бесполезные они, да и просто мерзкие. Где-то, говорили, таких сразу добивали. В Раздолье к ним ещё по-доброму относились, раз позволяли жить.
И впервые пришла мысль: когда отца завалило, а с ним ещё нескольких мужчин, умерли ли они сразу? Ведь тот обвал был не так страшен, как последний. Но покалеченных не осталось, схоронили всех.
— Флоренц! — окликнул его Гундольф. — Скажи, неужели в ваших землях и вправду на человека иначе глядят, если он руку потеряет или ногу?
— А как же, — кивнул мальчишка. — Это ж всё уже, не человек.
— Да? А если бы такое с твоим братом случилось, ты бы то же самое сказал?
Флоренц захлопал глазами растерянно. Он попробовал представить Эриха без руки или ноги, и до того это было отвратительно и страшно! Не должно, не могло подобное произойти с его братом!
А что, если уже произошло? Если Эрих ползает по Свалке, и разведчик именно потому не встречал его в городе?
И тут Флоренц понял, что брата бы он не бросил, вытащил любой ценой. Может, видеть его потом и не смог бы, и жить с ним рядом не пожелал, но устроил бы как-то
— Не случится такого с моим братом никогда! — закричал он, вскакивая на ноги. — Калеками становятся только те, кто этого заслуживает! Те, у кого душа гнилая и мысли чёрные, а Эрих таким не был! Нельзя даже представлять такое о людях, ясно? Нельзя, нельзя!
И он, забыв на камнях рубаху, убежал в сторону причала.
Гундольф или притворялся, или в их мире что-то было не так. Какие нормальные люди могли бы одобрить уродство? А это именно что уродство во всех смыслах: и выглядит жутко, и человек уже не тот, что прежде.
Красота, она в силе. В том, чтобы на ногах держаться, чтобы пересечь пустошь, если понадобится. Рыбы наловить, вещи выстирать, ложку до рта донести. Грузы таскать, жабой, как у Стефана, управлять, заливать вёдра в опреснитель — для всего нужно целое тело. А если ты калека, то ничего уже не можешь. А значит, ты больше не человек, а просто никто. Даже о себе не позаботишься, и другим ты лишь обуза, добра уже никому и никогда не принесёшь. Так лучше уж сразу умереть.
Флоренц сел на валун у причала и принялся, подбирая небольшие камешки, зашвыривать их в море. Он старался забыть о разговоре, но перед глазами теперь, как назло, вставал искалеченный Эрих. Опасно в голову пускать такие мысли, они же так и сбыться могут!
Эмма, расправляющая сети неподалёку, бросила своё дело, подошла — её только и не хватало.
— Что стряслось? — спросила она.
— Ничего, — буркнул мальчишка.
С другой стороны подошёл Гундольф, протянул забытую рубаху.
— Ты что натворил? — спросила Эмма.
Она поглядела на пришедшего хмуро, уперев руки в бока, будто Флоренц был маленьким и нуждался в защите. И зачем? Только позорит его.
— Скажи, женщина, — обратился Гундольф к Эмме, — кто это мальчишке вбил в голову, что калеки — не люди?
— Калеки? А кто они, по-твоему? — сурово ответила та. — Свою жизнь они уже потеряли, и если им позволить, отнимут её и у близких. Не знаю, как в твоём мире, чужак, а в нашем и с руками-ногами, с крепким телом выживать тяжко. А уродам и вовсе никак. Неужто не понимаешь, отчего здесь такая участь хуже смерти?
— И ничего я не понимаю, — упрямо ответил Гундольф. — Руки целы если, можно и рыбу ловить, и шить, и обед готовить, и стирать. Ноги целы — ну, воду носить да полы мести и с одной рукой можно. Человек-то прежний остаётся.
— Вот и видно, что не сталкивался ты ещё с этим. Именно, что не прежний. Душа у таких ломается. Сила, свет — всё уходит. Одна гниль остаётся да яд, и если не остережёшься, такой и тебя отравит. Они в жизни больше радости не видят и другим не позволяют.
С этими словами Флоренц был согласен. Звучали они разумно и справедливо. Пришлый, конечно, хороший человек, и многому у него поучиться можно, да только и он не всё о жизни понимает.