Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Чан Тхай Тонг
Рассказывают, что где-то в начале XIII в. юный император Вьетнама Чан Тхай Тонг решил уйти в горный монастырь. Он думал найти там Будду и обрести вслед за ним просветление. Источники расходятся во мнении, что привело императора к такому решению.
Одни, верно самые благочестивые, говорят о его чрезмерном увлечении Праджня-парамита хридая сутрой, с которой он, якобы, не расставался ни на минуту, так что если когда и не читал ее, так уж обязательно держал в руках свиток.
Другие, более земные и практичные, упоминают кровавый мятеж, поднятый старшим братом императора, казнь всех участников бунта, прощение брата, итоговое раскаяние правителя и его вдруг возникшее нежелание править дальше, раз уж, мол, должность эта сопряжена с такими моральными издержками. И, наконец,
Так или иначе, но уговоры родных и прошения подданных император оставил без ответа. Не оставалось никаких надежд. Но в тот самый день, в который император обещал покинуть мирскую жизнь, во дворец явился настоятель монастыря на горе Тхуйшон. Того самого, куда хотел направиться император. Старик остановился внизу парадной лестницы и дождался правителя. Он оставил без внимания его приветствие и почтительные поклоны придворных и, дождавшись тишины, что-то сказал императору, но так, что слова эти слышал только он. Затем монах ушел и больше никогда не появлялся во дворце. В описании дальнейших событий все источники удивительным образом сходятся: Чан Тхай Тонг застыл на месте и не сходил с него три дня, по истечении которых прекратил медитацию и объявил, что остается на троне. О том, что сказал ему тогда настоятель, он, вплоть до последнего часа, никому никогда не рассказывал. И только будучи на смертном ложе, Чан Тхай Тонг, указав стершимся от времени свитком в сторону горы Тхуйшон, произнес тихо, не настаивая:
– В горах нет Будды. Будда – это твое собственное сердце, и вне его никакого другого Будды нет…
Говорят (здесь источники опять расходятся), что посмертную улыбку императора придворный скульптор – вопреки обычаю, но повинуясь неведомому порыву – воспроизводил потом в ликах бесчисленных золотых и каменных Будд во всех монастырях и храмах страны…
Листая старую потертую Библию, напечатанную в Синодальной типографии в предвоенном 1913 году, я вдруг вспомнил эту историю и подумал о том, что Будды нет и в книгах. Нет даже в этой. Самой великой. Книге книг. Что уж говорить о прочих, большинство из которых не более чем чтиво, убивающее время. Ведь любая книга, о чем бы и как в ней ни говорилось, всегда, в конечном итоге, отражение сердца читателя – каждый увидит в ней свое. Каждая строчка если даже и вызывает схожие мысли, переживается всегда по-разному. И спустя годы от книги остается только совокупность переживаний по ее поводу, более или менее значимых, в зависимости от статуса читателя, но никак не от нее самой. Но исчезая, книга превращается в сердце читателя. И потому, не мы читаем книги, а они читают наше сердце, нашу душу. Это обратная перспектива чтения. Не мы смотрим в книги, а книги – на нас. От хорошей книги не скроешься. Она прочитает человека до дна. Она расскажет о нем все. Даже то, в чем он стеснялся признаться или о чём совсем не догадывался. И быть может какая-то из них (чаще всего она бывает одна за всю жизнь, если вообще бывает) откроет Будду в сердце читающего, и его улыбка, как и улыбка императора Чан Тхай Тонга, останется на земле в просветленном лике или просто в добром слове, сказанном однажды в минуту слез и печали…
Но вслед за предыдущим, ласково-сопливым размышлением пришло и другое: книга неизбежно является или попыткой повторения реальности, или вымыслом, легендой, ничем не обоснованной. И реальность всегда со всей ее, неизбежно крошечной, правдой ничего не стоит в сравнении с великой ложью вымысла. Ведь для легенды неважны причины и следствия – она, как принятая с безусловным доверием данность, отбрасывает «почему» и «зачем» и оставляет лишь «что» и «кто», какими бы странными и неправдоподобными в совокупности своей они ни казались. А все от того, что легенда – как, верно, и неизвестный автор ее – мудро понимает: Будда останется Буддой, храм останется храмом, а книга, какой бы прекрасной она ни была, всегда будет во-вторых, а не во-первых, будет вопросом, а не ответом, будет словом, а не истиной. Ведь книга, в конечном итоге, не храм и не Будда, она даже не ступень к ним. Книга – всего лишь повод; история, легенда ли – всего лишь повод, блеск глаз вдруг возникший, побуждение к первому шагу, к руке, направленной в сторону горы, где нет Будды.
Нет
Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет. Мысль эта, пока Владимир Семенович по привычке рассматривал трещины на потолке жилого вагончика и слушал привычный лай кобеля Вени, укреплялась в нем все более, не имея, впрочем, на тот
Повернувшись на левый бок, Владимир Семенович обнаружил, что П. нет и в этом положении. Не оказалось его и на правом боку, и на животе. Отчаявшись найти П. в положении лежа, Будайкин сел, сразу попав глазами в мутное оконце, прищурился, уловил знакомые очертания двора, не убираемую полгода кучу песка и фигуру напарника на шлагбауме, и совсем уже было успокоился, но дрянная мысль об отсутствии того, кого не быть ну никак не может, опять влезла в голову, и Владимир Семенович решил встать. В этом положении, подумал он, П. наверняка появится, не может не появиться. Но его ждало разочарование – как и в случае с предыдущими положениями тела, стоя ничего не изменилось: П. не было. Хоть ты тресни. Совсем не было. Но странно, беспокойство вызывала сама мысль, тогда как общее состояние было на удивление великолепным. Владимир Семенович словно с десяток лет скинул: ничего нигде не кололо и не зудело, и даже косточки не хрустнуло, когда он садился и вставал. Но мысль, мысль перебивала все, и эти, так сказать, физиологические радости в другой, очень редкий теперь, раз ставшие бы основой удачного дня, сегодня отошли на второй план. Владимир Семенович со свойственной ему логичностью, не раз и не два отмеченной начальством, понял, что П. надо найти во что бы то ни стало, иначе день этот, как, впрочем, и последующие, исчезнет, зависнет, не состоится, и он, всегдашний первый номер смены, будет главный тому виновник.
Эта своего рода крепкоорешковая необходимость спасения мира подвигла Будайкина к движению. Он, не надевая ботинок, в одних носках сделал несколько шагов вперед-назад по узкому, ограниченному койками пространству, и что-то вроде шевельнулось в нем, где-то в районе печени, но сразу погасло. П. не было на ходу так же, как и в покое. Вслед за этим возникла и окрепла еще одна мысль, еще более страшная, чем первая: П. вообще никогда не было. Он даже, как бы так сказать, и не предполагался. И что в этом смысле он никуда и не исчезал. Этого умозаключения Владимир Семенович выдержать просто так не мог и спешно умылся у древнего, еще застойного, как и сам вагончик, рукомойника, но вода, охладив и очистив лицо, не изменила мысли под ним. Она, представляя теперь уже соединение настоящего и прошлого (нет и не было), завладела, помимо головы, и сердцем, тесня дыхание, вызывая сладкую, прямо-таки похмельную тошноту, такую настойчивую, что Будайкин поспешил открыть дверь и глотнуть октябрьского, уже с морозными иголками воздуха. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, что помогло избавиться от тошноты, но не от мысли. П. нет и не было, неважно тошнило ли Будайкина от этой мысли или нет.
Владимир Семенович прикрыл дверь, постоял около неё, держась за ручку, и присел к столу. С минуту он вертел нож в руке, пытаясь сосредоточиться на точных движениях пальцев, но и нож ничего существенно не поменял, и его пришлось оставить в покое. Тем более что наличие его в руке сегодня отчего-то пугало, вызывало непреодолимое желание избавиться от всего твердого и однозначно предназначенного. Будайкин вытер вспотевшие ладони о клеенку и постучал пальцами по столу. Но стук этот, быть может, своей монотонностью только усилил беспокойство, и Будайкин поспешил сжать пальцы в кулак. Так он посидел минуту за столом, соображая, в каком часу начинается его смена. Вышло, что у него еще есть час. Совсем немного, чтобы удостовериться в ошибочности мучивших его утверждений, так как выходить на смену в их сопровождении, очевидно, не представлялось возможным. Работа в такой ситуации исключалась вовсе, а между тем сменщика не было, и они уже третьи сутки работали втроем, тогда как объект требовал, по меньшей мере, пятерых. Все это само по себе осложняло работу донельзя, а тут еще эти мысли. Владимиру Семеновичу было отчего впасть в ступор. Тупик. Выхода нет. Приехали. Такие словечки застучали у него в голове, соусом перемежая прежнее: нет и не было, усиливая его без того разрушительное воздействие.
Прикинув – часы висели над столом – Будайкин решил доспать положенный ему час. В конце концов, есть П. или нет, сна никто еще не отменял. Будайкин лег лицом в подушку и сразу понял, что этот час ровным счетом ничего не изменит. П. не появится ни в этот час, ни после. Никогда. От этого безысходного «никогда» ему стало еще более не по себе. Будайкин тихо завыл. Но вместо требуемого тоскливого волчьего крика вышло какое-то детское – из серии, мам, ну, купи мороженое – нытье, дополненное терпким и удушающим запахом давно нестиранной наволочки.