Нетерпеливый алхимик
Шрифт:
— Все это прекрасно, — сказал Перейра, ничуть ни впечатленный моим красноречием, — однако в твоем отчете отсутствуют сколько-нибудь очевидные признаки, которые бы позволили определить круг подозреваемых лиц. И менее всего туда вписывается Леон Салдивар, не сказавший и не сделавший ничего противозаконного. Конечно, он мерзавец, каких поискать, и начисто лишен совести, но, пойми, мы ищем убийцу Тринидада Солера, а все твои доводы вертятся вокруг одной и той же предпосылки: видите ли, он любил покойного и высоко ценил его заслуги. Разве на этом построишь обвинительную базу?
— Я вовсе не собираюсь предъявлять ему обвинение, — оправдывался я, — хотя не стал бы полностью отметать такую возможность. С одной стороны,
Перейра нахмурился.
— Мы не можем просить у судьи санкции на возбуждение против Салдивара уголовного дела только на том основании, что он миллионер.
— Безусловно нет, тем не менее он ключевая фигура во всей этой темной истории — я уверен. И уже собранные о нем компрометирующие сведения не идут ни в какое сравнение с теми, которые мы надеемся собрать.
— В ближайшее время? — настаивал Перейра.
Меня так и подмывало продемонстрировать энтузиазм и наобещать золотые горы. Но я не мог обманывать Перейру.
— В ближайшее время не получится. Он гибкий как резина и к тому же бесподобный интриган.
— В какой-то мере я разделяю твою точку зрения, — заверил меня шеф. — Вполне вероятно, ты близок к раскрытию дела. Но, к сожалению, мы не в Полицейской академии: я не имею возможности поставить тебя у классной доски и остановить время, ожидая, покуда ты нацарапаешь на ней свои выкладки. Будь в моем распоряжении целый батальон из шестидесяти мозговитых и въедливых следователей, окончивших Гарвард и готовых работать двадцать четыре часа в сутки по примеру агентов ФБР (если верить их пропаганде), тогда другое дело. Однако у меня есть то, что есть, и сейчас все мое внимание приковано к психопату из Мурсии, смастерившему для нас подарочек в виде двух трупов с выпущенными наружу кишками и отрубленными руками.
— Но ведь вы уже поручили кому-нибудь это расследование, не так ли? — предположил я с робкой надеждой.
— Не важно, — укоризненно ответил Перейра. — Я не хочу ни лишать тебя права на собственное мнение, ни диктовать условия, однако позволю дать совет: надо безотлагательно воспользоваться следом, который ведет к Криспуло… ну, к тому деятелю из Гвадалахары — никак не могу запомнить его фамилию. У него имеется четкий мотив, а у нас хоть косвенные, но все же улики.
— Конечно, господин майор, ваш совет кажется оптимальным решением, — признал я. — Мне уже приходила в голову подобная мысль, но я от нее отказался; по-моему, надо сначала примериться, а уж потом ударить наверняка.
— Ладно, Вила, я устал с тобой спорить. Придется, извини за грубое выражение, ткнуть тебя носом в мои майорские звездочки и употребить власть. Даю тебе сроку до пятницы. Выкручивайся, как знаешь: можешь заняться Криспуло, а можешь и дальше разводить эту сентиментальную бодягу с Чаморро: пусть она позвонит Салдивару и пригласит его, к примеру, в кино или отведать мороженого… Мне — до лампочки. Я не буду тебя ограничивать. Однако учти, в следующий понедельник твоему самоуправству придет конец.
Преимущество майорского чина перед сержантским состоит в том, что в его распоряжении находится более широкое поле для применения сарказма. Вместе с тем я прекрасно осознавал: Перейра исполняет свой долг, а потому, в соответствии с принесенной мною присягой, мне надлежит исполнить свой.
— Так точно, господин майор, — отчеканил я, сдавшись на милость победителя.
Когда мы выходили из кабинета Перейры, Чаморро обратилась ко мне с дружеским участием:
— Если тебе помогут мои слова, то знай: я считаю тебя абсолютно правым.
—
Мы быстро пробежали базу данных, поговорили по телефону с неизменно отстраненным и высокомерным Валенсуэлой, поскребли по сусекам тут и там и в конце концов довершили психологический портрет Криспуло Очайты, до сих пор казавшийся нам несколько поверхностным. Он принадлежал к разряду людей, бравирующих тем обстоятельством, что они вышли из нищеты, а потом, ступенька за ступенькой, доходя до всего собственным умом, совершили восхождение на вершину богатства и власти. Хвастуны, как правило, лишены чувства критичности и предаются восхвалению своих достоинств с тем большей эйфорией, с чем большим недоверием относятся к ним окружающие. Похоже, Очайта с головой погряз в трясине самолюбования. Если кто-нибудь ставил под сомнение его поступки или образ мыслей, то он называл его идиотом или пачкуном, а иной раз с удовольствием награждал обоими эпитетами. На него было заведено несколько дел за сопротивление властям и за неуважение к закону, а также за неявку в суд и за употребление поносных выражений в адрес судьи, в чьем ведении находились эти дела. Его невоздержанность на слова чередовалась с множеством других более тяжких прегрешений, в частности: с бешеной ездой на печально прославленном желтом «ламборгини», с которого он не слезал (пренебрегая более удобным и надежным способом передвижения на машине с шофером), и с домом неподалеку от Гвадалахары, который занимал площадь целого холма. Чтобы его построить, Очайте пришлось преодолеть неистовое сопротивление соседей и «зеленых». Его обвинили в нарушении градостроительных и экологических норм, но он относился ко всему с презрительной насмешливостью и издевался над поверженными врагами при каждом удобном случае.
Как в любом влиятельном человеке, а Очайта, безусловно, таковым являлся, в нем смешались самые разнообразные черты. По свидетельствам тех, кто хорошо его знал, включая врагов, он был одарен незаурядной природной хитростью, острым чутьем бизнесмена и беспримерной дерзостью. В отличие от прочих нуворишей, Очайта обладал неким подобием благородства. Его щедрые подачки самой разношерстной публике, начиная со своих сотрудников и кончая парковщиками машин, стали легендарными. Он не забывал вносить пожертвования на превратившиеся в руины храмы, больницы для бедных и приюты для стариков. Иногда суммы достигали баснословных размеров. Короче говоря, Очайта был из той породы мужчин, которая ни в чем не знает удержу.
Мы пообедали в Мадриде и, не дав пище как следует утрамбоваться в желудке, взяли курс на Гвадалахару. Пятьдесят километров, разделявшие оба города, пролетели почти незаметно. Скоро мы уже подъезжали к цели нашего путешествия, а в пятом часу занялись поисками знаменитого холма, нещадно искромсанного Очайтой, и все ради того, чтобы соорудить на нем дом и любоваться сверху прекрасной панорамой долины. В половине пятого наша машина вырулила на частную дорогу, проложенную владельцем к своему участку. Через некоторое время на нашем пути выросла похожая на крепость стена, и за ней послышался исступленный лай собак, предположительно бойцовой породы. Мы припарковали машину и нажали кнопку домофона.
— Кто там? — гаркнул немного погодя сердитый голос.
— Гражданская гвардия, — лаконично представился я.
Прошло несколько секунд.
— Что вам нужно? — враждебно спросил голос.
— Мы хотели бы побеседовать с доном Криспуло Очайта.
— О чем?
— Извините, но я не в праве разглашать содержание разговора. Он носит сугубо официальный характер.
— Обождите.
На этот раз прошло около минуты, прежде чем голос прорезался снова.