Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Киреев Руслан Тимофеевич

— Тебе, наверное, наговорили о моей операции?

— Да нет… Ну, сказали — операция. — Совершенным идиотом чувствовал я себя.

— Почему ты сразу не пришел ко мне?

— Я ездил в Алмазово. Это двести километров отсюда. Мы раньше жили там.

Лена внимательно посмотрела на меня. И я вновь, как год назад, почувствовал себя маленьким и лживым — словно в чем-то обманывал её, словно выдавал себя не за того, кто есть я на самом деле.

Стареющий человек с разбросанными по лысине редкими волосами юлит перед пятнадцатилетним мальчишкой,

просит пощадить и пожалеть его, норовит поцеловать руку. На подростке тщательно отутюженные брюки, он сдержан и аккуратен, как манекен.

— У меня отец там, — прибавил я, помолчав. — Неродной. Я жил с ним семь лет. Я поступил по отношению к нему подло. Мы с матерью бросили его. Семь лет я даже не писал ему.

Теперь я сказал все — все до единого слова, но ощущение, что я лживый и маленький, не оставило меня.

Хмель действовал на меня избирательно, обостряя лишь то главное, что сидело во мне в эту минуту.

— Хватит бы тебе пить, — сказала мать.

Я поднял голову. Она смотрела на меня грустно и спокойно, и мне показалось, она уже давно так смотрит на меня.

— Пусть пьет, — вступился за меня Вологолов. — Последняя, что ли!

Он поднялся, открыл холодильник и достал ещё бутылку водки. Мать ничего не сказала. Она чиркнула спичкой и раскурила погасшую папиросу.

Почему-то меня даже не удивило, что чувство, от которого, казалось мне, я наконец избавился, по–прежнему живо во мне, что Шмаков снова явился перед моим мысленным взором и явился не такой, каким я оставил его утром, а тем, прежним, когда он ещё зачёсывал остатки волос с одного бока на другой, маскируя лысину — явился, как ни в чем не бывало, будто не было ни поездки в Алмазово, ни моего трудного искупления перед ним…

Я знал, что за стенами больницы меня ждёт полное и беспощадное разочарование, но в тот момент, рядом с Леной, все мои неурядицы показались мне чем-то второстепенным— прихотью, к которой стыдно относиться всерьёз.

— Я не знала, что у тебя есть отец…

Воробей, словно притянутый её взглядом, вернулся на прежнее место.

Я смотрел, как запотевает бутылка, которую Вологолов достал из холодильника. Потом протянул руку и поставил эту вторую бутылку рядом с первой, выровняв обе их так, чтобы экспортные этикетки с красной полосой смотрели в одну сторону.

— И ещё одна есть? — спросил я.

Вологолов глядел на меня подозрительно, выпятив губу.

— Что?

— Бутылка.

Он не отвечал. Он ждал от меня подвоха.

— Ещё одна бутылка, — раздельно повторил я. — Вы ведь привыкли тремя бутылками расплачиваться. Я — электрической бритвой, вы — бутылками.

Он не понимал, о чем я, но чувствовал в моих словах скрытую злость. Широко расставленные глаза с белесыми ресницами слегка сузились. Я никогда раньше не замечал, что ресницы у него — белесые.

Перед тем как отправиться со Шмаковым в клуб, я брился, а он стоял рядом и глядел на мою электрическую бритву с преувеличенной завистью. Хихикая, принялся

демонстрировать мне свой заржавленный станок. На нем застыла мыльная пена с вкраплёнными в нее волосками. Я узнал этот станок — им я впервые подбривал свои мальчишеские усики.

Тщательно почистив бритву, я опустил её в футляр и положил перед Шмаковым.

— Возьми себе.

Его глаза алчно загорелись.

— А ты… А тебе?

Не отвечая, я протирал одеколоном лицо.

— Три бутылки, — повторил я и, вытянув три пальца, несколько мгновений держал их так. Вологолов внимательно смотрел на них, словно надеялся увидеть что-то кроме пальцев. — Столько вы заплатили Шмакову за его жену. Три бутылки «столичной». Запамятовали?

Напряжение сошло с лица Вологолова — он понял наконец и почувствовал облегчение. Какие более серьезные и страшные слова ожидал он услышать от меня?

— А ты знаешь, почему я так кузнечика наживляла? Когда на байдарке, помнишь? Ты говорил, что страшная процедура, а я наживляла, помнишь? Это я к работе врача себя готовила. Я врачом хотела стать.

Воробей снова перелетел на акацию. Он чистился, засовывая клюв под крыло, словно под мышку.

— А ты самый–самый умный из них! —порывисто сказала вдруг Лена. —Ты один не успокаиваешь меня. Не спросил, почему «хотела поступать», не сказал, что у меня ещё все впереди.

— Но я действительно так считаю…

Она напряженно размышляла о чем-то.

— Ты… Вот ты скажи мне… Моя операция опасна?

Я ответил, подумав:

— Да.

— Ты самый–самый умный! — прошептала она. — Они все не понимают, даже мама, что так хуже. Они говорят мне, что совсем не опасно. Ведь так говорят людям, когда очень–очень опасно. А когда маленькая опасность, её не скрывают. Правду я говорю?

Она ждала ответа, и я кивнул, соглашаясь. Лена долго молчала.

— Я так и знала, что ты так будешь. Я ждала тебя. Знаешь, — прошептала она, приближая ко мне лицо с повлажневшими серыми глазами, —они никто–никто не верят, что выздоровлю, даже мама…

Я перебил её:

— Что ты говоришь!

— Одна я верю! Честное слово, верю! Ты думаешь, я потому платье шью, чтобы обмануть себя? Нет, я знаю, что я выздоровлю. Многие не выдерживают такой операции, а я выдержу! У меня предчувствие. Меня никогда предчувствие не обманывает. Я и весёлая потому, что знаю это. Я не притворяюсь весёлой, я правда весёлая. Ты не веришь? Посмотри на меня! Ты не веришь?

Её большой рот смеялся, показывая, какая взаправдашняя у нее радость.

— Весёлая, — подтвердил я. Мне показалось, она не расслышала моего хриплого голоса. Я наклонил, как лошадь, голову и повторил: — Весёлая.

Лена смотрела перед собой.

— Я никому ещё не говорила такое. — Она вдруг улыбнулась — какая-то забавная мысль пришла ей в голову. — Знаешь, что я хотела тебе сказать? Ну, когда о юбке начала…

— Что?

Мгновение она молчала, ошеломленная тем, что вытворяет её язык.