Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
«Мой товар имел более высокую цену».
Вологолов осторожно отодвинул в сторону черепок, на котором краснела помидорная долька, и взял его последним, положив сверху собранной из осколков пирамиды. Потом все унес в коридор. Через некоторое время он возник сразу за столом, на прежнем своем месте, с рюмками в обеих руках. Одну рюмку он протягивал мне. Я поднялся и надел пиджак. Вологолов двигался вокруг меня, говорил что-то и звал мать, но мать так и не вышла.
Поезд шел по высокой насыпи. Поодаль, внизу, скученно светлели в зелени домики — миниатюрная. копия Алмазова. Удивительно — я совсем
Что-то глухо ударилось. Я рассеянно повернул голову. Проводник, держа на весу ведро, выгребала из титана золу.
По ту сторону больничного забора, громко разговаривая, прошли невидимые люди.
— Ты только маме ничего не говори. Что я тебе здесь… Скажи — Ленка весёлая.
— Я уже не буду у вас. Я уеду завтра.
Лена, не поворачиваясь, грустно улыбнулась.
— Антошку увидишь…
— Он приедет в сентябре, — сказал я.
Она думала о своем и, кажется, не услышала моих слов.
Скрипнула дверь. купе, вышел заспанный мужчина в майке и полотняных шароварах.
— Извините, — сказал я. — У вас не найдется закурить?
Он неохотно вернулся в купе и вынес пачку сигарет. Прикуривая, я заметил, что мои пальцы дрожат.
Какая-то странная мысль мелькнула в голове у меня, когда пролетали мимо деревушки, (напоминавшей м«не Алмазово… Я не помнил этой мысли, но у меня осталось ощущение, что мысль была новой и непустячной.
У калитки Шмаков догнал меня и, торопясь, пошел рядом.
— Я сам, — сказал я. — Не надо провожать меня.
Но Шмаков, неожиданно утративший наглость, с которой минуту назад требовал денег, отрицательно мотнул головой. Он пытался взять у меня чемодан. Я переложил его в другую руку.
— Я сам… Он не тяжелый.
Мы вышли на улицу. Она была пуста. Шмаков, заправляя в штаны свою залитую вином нейлоновую рубашку, семенил рядом.
— Успеем! Автобус задерживается всегда… Чего скоро так — пожил бы. Курицу зарежем, на обед… Одна все равно, ни туда ни сюда. Зарежем… Я вчера ещё решил. Она жирнее, чем вчерашняя. И на дорогу не поел…
«Сейчас — все, — твердил я себе. — Ещё пять минут и — все».
Затягиваясь, я ощутил пальцами приближающийся жар — сигарета кончалась. За окном мелькали, громыхая, вагоны встречного товарняка. Я чувствовал, что непременно должен вспомнить свою мысль, что для меня это очень важно.
У автобуса я остановился, взял чемодан в левую руку, а правую протянул Шмакову. Но он, поднявшись на цыпочки, торопливо обхватил мою шею, и его губы ткнулись в мое лицо. Я мягко высвободился из его объятий.
В автобусе все бесцеремонно разглядывали меня. Я пробирался между плетеных корзин к заднему сиденью. Едва сел, в окно негромко забарабанили, я повернулся и увидел Шмакова. Он растерянно улыбался, нос его подрагивал, а темные пальцы двигались, не касаясь стекла. Я прощально поднял руку. Шмаков тотчас же встрепенулся весь, словно собака, которой показали лакомство. Он не спускал с меня глаз и улыбался жалко и преданно, обнажая остренькие зубки.
Наконец двигатель заработал, но прошло несколько долгих секунд прежде чем мы тронулись. Шмаков шел, заворожённо глядя на меня, и я с беспокойством
Набирая скорость, автобус натужно взбирался в гору. Шмаков оцепенело стоял посреди широкой и пустынной деревенской улицы. Он все ещё махал мне.
И вдруг я вспомнил так поразившую меня мысль. Это была мысль о том, что я совсем не думаю о Шмакове, что я о нем вспомнил, когда лишь мелькнула за окном похожая на Алмазово деревушка. Призрак, от которого я так старательно, но тщетно пытался избавиться, неожиданно покинул меня. И это после того, как накануне вечером я с отчаянием уверовался, что Шмаков— тот, шрежний, когда-то преданный — нами —будет преследовать меня вечно, что никакими добрыми делами не откупиться от него, что даже самая стойкая праведность не в силах искупить прошлого — напротив, она воскрешает его, и чем честнее ты сегодня, тем безобразней предстает перед тобой однажды содеянное. И вдруг — ничего этого нет, я помню свое давнее предательство, но оно больше не трогает меня, я вижу лишь мать, её немолодую шею, слышу свои резкие, как пощечина, слова, все это давит на меня, но зато Шмаков утратил надо мною свою власть, он не тычет в меня коричневым пальцем, уличая меня и издеваясь над моей добропорядочностью, он совершенно доволен мною.
В марте Тая снова пригласила меня на каток. Я отказался, неуклюже сославшись на дела. Тая смотрела на меня ласковыми добрыми глазами — на мой лоб, волосы, глаза.
— Дурачок ты… Я тогда неверно говорила, что ты взрослый, старше Тимохина. Ты ребенок… Тимохин старичок, а ты ребенок. — Я молчал, и она прошептала вдруг: — Взрослей скорей! А то поздно будет — пожалеешь!
Лицо её вблизи показалось мне лицом незнакомой женщины —грубоватое, откровенное, с глубокими и темными глазами. И она тоже смотрела на меня так, словно с трудом узнавала меня.
Автобус поднялся в тору, и я в последний раз взглянул на Алмазово — внимательно и с беспокойным ощущением, что я, быть может, не понял что-то, чего-то не доглядел…
Нестерпимо горячим и едким стал дым, я посмотрел на окурок и сунул его в пепельницу между вагонными окнами. Пальцы попали во что-то мягкое и сырое. Я отдернул руку. Пепельница была доверху набита почернелыми огрызками яблок. Я с удивлением отметил, что не испытываю того мощного прилива брезгливости, от которого раньше содрогнулся бы весь.
Император выхлопотал Тимохину путевку в санаторий— в благодарность ли за его помощь или просто беспокоясь о здоровье человека, на. которого бессовестно свалил все, что должен был делать сам. Борьку на лето отправили к бабушке, и Тая осталась одна. Встречаясь с нею, я непринужденно здоровался, но непринужденность была деланной — пожалуй, Тая чувствовала это не хуже меня.
Она часто уходила по вечерам — нарядная, яркая — и меня задевало это, хоть я и твердил себе, что мне плевать, как проводит время жена Миши Тимохина. В такие минуты я злился на Мишу, и он уже казался мне не добрым чудаком, а безвольным — глупцом, полумужчиной, лишённым самолюбия. Я ловил себя на желании выйти в коридор и тихо постучать в дверь Таи. Мне рисовалось, как, открыв дверь, — молча, не спросив, кто это, — она пытливо посмотрит на меня и отступит в сторону, чтобы я прошел.