Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Зубок Владислав Мартинович

Прошло совсем немного времени после XX съезда, на котором Хрущев прочитал свой доклад о Сталине, а у многих молодых советских людей уже появились новые основания гордиться своей страной и верить в светлое будущее. Советский Союз демонстрировал впечатляющий рост экономических показателей, восстанавливал и увеличивал объемы промышленного производства. Для многих стран Азии, Африки и Латинской Америки, недавно освободившихся от колониализма, советский путь развития общества казался чрезвычайно привлекательным. Доказательством жизнестойкости советской экономической модели в глазах мировой общественности служили победы СССР в космосе. 12 апреля 1961 г. весь мир узнал имя майора Военно-воздушных сил СССР Юрия Гагарина — первого человека, который совершил полет в космос и благополучно вернулся на Землю. На родине героя это событие вызвало эйфорию, вполне сравнимую с празднованием Дня Победы: Гагарин вселил в советских, и прежде всего русских, граждан безмерную гордость и большие надежды на будущее. Миллионы людей стихийно, не сговариваясь, вышли праздничными толпами на улицы Москвы и Ленинграда, чтобы отметить замечательное достижение отечественной науки и техники. Многие из просвещенных аппаратчиков понимали, насколько несбыточны обещания Хрущева о скором наступлении всеобщего процветания и коллективного рая в СССР. И все же, как вспоминал Черняев, ставший

впоследствии помощником Горбачева, им очень «хотелось верить» в это. И было желание «убедить себя в этом» ^{684} . В условиях, когда на горизонте забрезжил коммунизм, когда накалялась гонка с Соединенными Штатами и когда люди наконец-то перевели дух после многих лет тягот и лишений, в образованных кругах советского общества сложилась неповторимая атмосфера. Начало 1960-х гг. отмечено небывалым подъемом советскогопатриотизма, гордости за Советский Союз, это было время, когда «советская цивилизация» вступила в пору зрелости ^{685} .

Люди собирались для дружеских посиделок на рабочих местах, на кухнях собственных квартир: играли на гитарах, выпивали, влюблялись и не только. В свободное время они читали книги — как официально изданные, так и запрещенные, хранящиеся в «спецхранах» библиотек, привезенные с риском из-за границы, перепечатанные на домашних пишущих машинках энтузиастами «самиздата». Молодежь со всей серьезностью спорила о том, как можно усовершенствовать и изменить существующую в стране систему, сохраняя верность коммунистической идее прогресса и справедливого будущего. Среди тем, которые обсуждались в это время, были, например, такие: «конец идеологии», усиление влияния технократических элит, теория конвергенции капиталистической и социалистической систем, а также роль кибернетики в управлении общественными делами. Дискуссии на подобные темы велись не только в Москве, но и вдали от столицы. Михаил и Раиса Горбачевы после окончания МГУ в 1955 г. были распределены на работу в Ставропольский край, где они, чтобы не отстать от столичной жизни, продолжали много читать и обсуждать новые идеи. Супругам был открыт доступ к западным сочинениям, специально переводившимся для партийных руководителей, среди этих сочинений были труды новых западных философов левого толка, таких как Жан-Поль Сартр, Мартин Хайдеггер и Герберт Маркузе. Раиса проводила социологические исследования в сельской местности. На отдыхе Горбачевы могли часами спорить о различных философских и политических теориях — занятие, совершенно немыслимое для их коллег, провинциальных партийных и советских функционеров ^{686} .

Многие будущие творцы «нового мышления», как в случае с Горбачевыми, получили доступ к подобной литературе благодаря тому, что занимали соответствующие должности в академических научно-исследовательских институтах или работали консультантами в ЦК КПСС. Кроме того, они регулярно встречались с иностранцами и ездили в зарубежные поездки. Например, будущий «отец гласности» при Горбачеве фронтовик Александр Яковлев в 1958 г. был направлен «студентом» в Колумбийский университет США по программе советско-американского обмена. Он провел в Нью-Йорке целый год. Группа партийных интеллектуалов жила в Праге и работала в журнале «Проблемы мира и социализма», основанном как орган европейского коммунистического движения. Пражский журнал был, пожалуй, единственным местом, где советские функционеры, отвечавшие за международную пропаганду, а также специалисты по международным делам и мировой экономике, жили бок о бок с коммунистами Западной Европы. Как вспоминал Анатолий Черняев, в начале 1960-х гг. «Прага была космополитическим раем по сравнению с Москвой». В пражскую группу входили Георгий Арбатов, Геннадий Герасимов, Олег Богомолов, Вадим Загладин, Георгий Шахназаров. Именно они после прихода к власти Горбачева составили основное ядро его перестроечной команды ^{687} .

Еще более важной средой для распространения общественного оптимизма в конце 1950-х гг. была среда научная. В начале 1960-х гг. в коллективном сознании советского общества сложился культ науки и научно-технического прогресса, для новых интеллектуальных лидеров в Москве этот культ заменил собой религию. Как отмечают проницательные наблюдатели, атеизм того времени «не был правительственным произволом. Он опирался на идеологию советской интеллигенции… Советская интеллигенция жила будущим, потом прошлым, но никогда — настоящим». Дух оптимизма, царивший в 1960-е, основывался на твердой вере в способности человеческого разума, в то, что коллективными усилиями можно преодолеть любые трудности, если вооружиться научным знанием и освободиться от бюрократических препон ^{688} .

В Советском Союзе именно в научной среде была популярна вера в светлое будущее социализма. По иронии судьбы, этому во многом способствовала холодная война, стимулировавшая бурный рост военно-промышленного комплекса. Благодаря гонке вооружений с Соединенными Штатами, ученые превратились в одну из наиболее влиятельных сил в советском обществе. На предприятиях военно-промышленного комплекса трудились тысячи научных сотрудников. К 1962 г. в ВПК уже входило 966 объектов: заводы, научно-исследовательские и опытноконструкторские лаборатории, проектные бюро и целые институты, где в общей сложности работало 3,7 млн. человек. Многие молодые специалисты ехали работать в научно-исследовательские центры, располагавшиеся в Сибири и на Дальнем Востоке, а также в закрытые города и академгородки, которых насчитывалось несколько десятков по всему Советскому Союзу. Это были образцовые поселения городского типа, которые строились Министерством атомной промышленности, Академией наук и другими учреждениями, имевшими отношение к «оборонке», научным разработкам военного назначения. Всем специалистам предоставлялась стабильная работа, сравнительно высокая зарплата и всевозможные социальные блага — от бесплатных детсадов до бесплатного жилья. Эти секретные поселения, куда посторонним вход был закрыт, являлись, как ни странно, некими островками свободы на территории СССР. Один из журналистов, которому удалось побывать в подобном закрытом городке в 1963 г., познакомился там с учеными, которые свободно и не таясь говорили на любые темы — касались ли они вопросов политики или культуры. В среде научной интеллигенции обсуждалась модель общества, в котором реальная власть принадлежала бы ученым и интеллектуальной элите; вынашивалась идея «третьего пути» развития — между сталинским казарменным «социализмом» и западным капитализмом. Многие из участников подобных дискуссий были совершенно убеждены в том, что советскую систему можно изменить «научным образом» — с помощью союза между учеными и образованными аппаратчиками ^{689} .

Было

бы, однако, преувеличением изображать советских ученых как «другую» элиту, чуть ли не прототип гражданского общества внутри тоталитарной модели. Внутри научного сообщества уживались стремление к большей независимости от партийной идеологии и косного бюрократического аппарата и полная уверенность, что партийное начальство и государственные структуры должныпредоставлять все больше и больше средств на нужды науки, в том числе для фундаментальных исследований. Историк советской науки Николай Кременцов пишет о «симбиозе научного сообщества и контролирующего это сообщество партийно-государственного аппарата — как на уровне институтов, так и на личном уровне» ^{690} .

Поначалу значительная часть научного сообщества, настроенная на реформы, поддерживала усилия Хрущева, направленные на расширение влияния СССР в мире, в особенности взятый им курс на оказание помощи странам Азии, Африки и Латинской Америки. В конце 1950-х гг. десятки тысяч советских специалистов — инженеров, ученых, техников — работали в Китае, оказывая «братскую помощь» в создании военно-промышленной базы, системы образования и здравоохранения этой страны. Свидетели вспоминают неподдельный энтузиазм, который двигал участниками этого грандиозного проекта. Советский физик Евгений Негин, помогавший китайским ученым создавать атомную программу, писал, что «лучше всего отношения между Советским Союзом и Китаем в 1959 году могут охарактеризовать слова песни "Москва — Пекин", популярной еще в сталинское время: русские и китайцы — братья навек…» ^{691} .

Для многих в Советском Союзе разрыв отношений с Китаем в начале 1960-х гг. явился полной неожиданностью и побудил критически взглянуть на внешнюю политику Хрущева. И все же линия на оказание интернациональной помощи «братским народам» какое-то время продолжала пользоваться искренней поддержкой. Ведь в мире было немало других «друзей», а значит, и возможности для проявления пролетарской солидарности. Советские люди сочувствовали радикальным арабским режимам в Египте, Сирии, Ираке и Алжире, а также народам далеких и экзотических азиатских стран, таких как Индия, Бирма и Индонезия, Кроме того, в участии и помощи СССР нуждались африканские государства, освободившиеся от колониального гнета: Гана, Эфиопия, Гвинея, Мали, Конго. В условиях холодной войны перспектива внедрения социалистических идей по советскому образцу казалась политическому руководству СССР весьма привлекательной, и в 1970-х гг. борьба за влияние в странах третьего мира достигла апогея. Вместе с тем такая политика была созвучна оптимистическим и романтическим настроениям в образованных группах советского общества ^{692} .

Кубинская революция 1959 г. возродила надежду Москвы на то, что коммунизм действительно является будущим мира. Победа Фиделя Кастро, Эрнесто Че Гевары, Камилло Сьенфуэгоса и других молодых симпатичных «бородачей» поразила воображение многих советских граждан, включая и тех членов номенклатуры, которые съездили на Кубу для того, чтобы собственными глазами увидеть новоявленный «форпост социализма» в тропиках ^{693} . Евгений Евтушенко, в то время молодой поэт, стал неофициальным литературным послом Кубы в СССР, воспев Остров свободы в своих восторженных виршах и даже написав сценарий для фильма «Я — Куба». Вся страна распевала песню «Куба, любовь моя!». На волне всеобщей любви к Кубе особенно бурно проявлялась популярность Эрнеста Хемингуэя, чьи романы «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол» прежде были запрещены в Советском Союзе. Теперь, однако, Хэмингуэй жил на Кубе, и его культ слился с культом молодой революции. Когда Анастас Микоян, второе лицо в советском руководстве, летел в феврале 1960 г. на Кубу, он, по совету сына Серго, всю дорогу читал только что изданный двухтомник американского писателя. Позднее он встретился с Хэмингуэем и пригласил его приехать в СССР ^{694} . Для молодых интеллектуалов начала 1960-х гг. кубинская революция была «ремейком» Октябрьской революции 1917 г. Кроме того, она давала обществу, уставшему от убийств и насилия, надежду, что настоящая революция, оказывается, может происходить без большого кровопролития. Благодаря Кубе советская внешняя политика, казалось бы, навеки скомпрометированная сталинским имперским цинизмом, вновь получила инъекцию революционного романтизма. К тому же Остров свободы, находясь так близко от США, сумел каким-то чудесным образом вырваться из зоны притяжения могучей сверхдержавы. Для советских романтиков-ленинцев Латинская Америка не казалась такой уж недосягаемой. Этот романтизм проник даже в души русских державников, которых было много в высших слоях комсомола. «Теперь уже надо думать о том, — говорил съезду пропагандистов комсомольский вожак Сергей Павлов в январе 1961 г., -что вот-вот вслед за Кубой пойдут другие страны Латинской Америки. И уже буквально сейчас в Латинской Америке американцы сидят на бочке с порохом. Вот-вот будет взрыв в Венесуэле. В Чили массовые забастовки. В Бразилии, в Колумбии, в Гватемале — то же самое» ^{695} . Повальное увлечение Кубой не угасло даже после окончания Карибского ракетного кризиса. Когда весной 1963 г. Фидель Кастро по приглашению Хрущева приехал с визитом в СССР, его повсюду приветствовали восторженные толпы советских людей.

Эрозия советского патриотизма

Многие годы революционный романтизм берег души образованных советских людей от влияния Запада. Однако стоило кому-то из них выглянуть из-за железного занавеса, как сразу же становилось очевидным, насколько свободней, разнообразней и богаче может быть жизнь в обществе, где нет идеологического единомыслия, страха перед органами госбезопасности и жесткой регламентации всего и вся. Кинорежиссер Андрей Кончаловский, сын обласканного властями автора государственного гимна СССР, описал в мемуарах свою первую заграничную поездку на Венецианский кинофестиваль в 1962 г. Венеция, Рим и Париж, куда Кончаловскии попал в первый раз, произвели на него неизгладимое впечатление. Великолепный венецианский Гранд-канал, исторические палаццо, веселое многолюдье и несметное количество огней, отели, где горничные в ослепительно белых передниках начищали до блеска медь дверных ручек, и прежде всего воздух свободы, отсутствие придавленности и раболепия — все это ошеломляло, повергало в смятение. Это смятение усугублялось сравнением увиденного с унылым, блеклым, вечно униженным советским миром. Много лет спустя Кончаловскии вспоминал: «Все мои последующие идеологические шатания и антипатриотические поступки идут отсюда» ^{696} .Позже Кончаловскии эмигрировал на Запад, работал в Голливуде и вернулся в Россию лишь в 1990-е гг. Многие в советских элитах испытали, подобному ему, культурный шок и заболели «западной болезнью».