Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Зубок Владислав Мартинович

В отличие от провинции, в которой по-прежнему царила глухая тишина, в университетах Москвы и Ленинграда, а также в научных и культурных кругах двух столичных городов нарастало брожение умов. Когда Александр Бовин, впоследствии консультант Леонида Брежнева, приехал продолжать учебу в аспирантуре философского факультета МГУ после окончания провинциального университета в Ростове-на-Дону, он был поражен накалом демократических, антисталинских настроений в студенческой среде. Его смущал радикализм требований ударить по партийной бюрократии. Для него «социализм, партия имели самостоятельное значение, не сводимое к сталинским извращениям». На студенческих собраниях Бовин оправдывал применение Советским Союзом вооруженной силы при подавлении народных движений в Польше и Венгрии. Студенты пытались подвергнуть его обструкции, лишить слова ^{645} . Кстати, всего за год до этого на том же философском факультете, где спорил с радикалами Бовин, училась Раиса Титаренко, молодая жена Михаила Горбачева.

В основной своей массе партийно-государственная номенклатура, военное командование и руководство

органов госбезопасности были вынуждены публично поддерживать курс Хрущева по разоблачению культа личности Сталина. Однако в душе эти люди осуждали резкую критику покойного вождя и сетовали на громадный ущерб, который эта критика нанесла незыблемости коммунистической веры. Дмитрий Устинов, отвечавший в те годы за военно-промышленный комплекс, а с марта 1965 г. ставший секретарем ЦК КПСС, через двадцать лет после смещения Хрущева будет по его поводу негодовать: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина» ^{646} . Для очень многих представителей военных, дипломатических кругов, руководителей промышленности критика Сталина была неприемлема потому, что она ставила под сомнение всю их жизнь и карьеру, бросала тень на миф о мудром вожде в период Великой Отечественной войны. Другие решили, что Хрущев и политическая верхушка страны просто хотят сделать из Сталина козла отпущения. Генерал Петр Григоренко, будущий диссидент, прочитал доклад Хрущева на XX съезде с ужасом и отвращением, но еще долго продолжал считать, что нельзя было выносить сор из избы: «Нельзя устраивать канкан на могиле великого человека» ^{647} .

На первых порах неразбериха в органах государственной власти и госбезопасности позволила процессу десталинизации идти спонтанно, без вмешательства сверху. Чиновники, отвечавшие за цензуру, пропаганду и средства массовой информации, пребывали в замешательстве. Их пугал критический настрой студентов и брожение в интеллектуальной элите. Но прошло всего несколько месяцев после осуждения Сталина и его преступлений, и никто не решался прибегнуть к репрессиям без команды сверху ^{648} . Только в ноябре 1956 г., когда советские войска подавили восстание в Венгрии, консервативное большинство аппарата вновь обрело уверенность в себе. Вторжение в Венгрию подействовало как холодный душ на радикально настроенных студентов. По словам одного из них, радикалы-идеалисты осознали, что в своей стране они были совершенно одни. «Массы были одержимы шовинизмом. 99% населения полностью разделяли имперские настроения властей» ^{649} . Многие представители интеллигенции, даже те из них, кто поддерживал кампанию по разоблачению культа личности, поспешили заявить о своей лояльности режиму. Им очень хотелось продемонстрировать, что у них никогда — ни раньше, ни теперь — не было никаких сомнений по поводу того, кто прав в холодной войне. Около 70 советских писателей поставили, добровольно или принудительно, свои подписи под «открытым письмом» к западным коллегам, в котором оправдывались действия СССР в Венгрии. Там стояли и фамилии тех, кто стал символами культурной оттепели: Эренбурга, Твардовского и Паустовского ^{650} .

В декабре 1956 г. Хрущев и члены Политбюро пришли к выводу, что брожение среди работников умственного труда и учащейся молодежи несет в себе угрозу их политической власти ^{651} . Сотни, возможно, тысячи человек были уволены из научно-исследовательских институтов и исключены из высших учебных заведений. Для подавления инакомыслия органы госбезопасности провели аресты по всей стране. Власти восстановили квоты, ограничивавшие число студентов — выходцев из семей интеллигенции. Среди студенчества был повышен процент «рабоче-крестьянской молодежи» и лиц «с рабочим стажем» ^{652} .

События в Польше и особенно в Венгрии напомнили советским руководителям, что поэты, писатели и артисты способны возбудить страсти, грозящие восстанием против системы. В декабре 1956 г. советских писателей призвали на Старую площадь в здание ЦК КПСС, где в течение трех дней шло разбирательство, напоминавшее суд инквизиции. С ними встретился Дмитрий Шепилов, наиболее литературно подкованный из советских руководителей; он поспешил развеять надежды писателей на либерализацию. Пока идет холодная война, заявил Шепилов, постановления партии 1946 г. в области литературы и искусства останутся в силе. Константин Симонов пытался отстаивать позицию «искренности в литературе». Он осведомился, можно ли все же, учитывая новую линию XX съезда, печатать хоть немного «правды о том, что происходит» в стране. Шепилов ответил категорическим запретом. Как и прежде, сказал он, Соединенные Штаты используют все средства, в том числе в области культуры, чтобы подорвать идеологические устои советского общества. В этой обстановке литература должна полностью оставаться на службе партии и служить интересам безопасности страны ^{653} .

Ссылка на холодную войну будет еще несколько десятилетий служить оправданием для партийно-идеологического контроля над культурой и образованием в СССР. Мало кому из писателей и художников хотелось угодить в категорию «пособников мирового империализма». Ярчайшим исключением из этого правила стало так называемое дело Пастернака. Весной 1956 г. поэт Борис Леонидович Пастернак завершил роман «Доктор Живаго», в котором описывалась трагическая судьба русского интеллигента в годы Гражданской войны и революционного произвола. Пастернак послал рукопись в редакции нескольких советских литературных журналов,

в том числе и «Нового мира». Но поэт не верил в возможность напечатать свой роман в СССР. В нарушение всех запретов Пастернак через иностранных славистов и журналистов передал рукопись романа на Запад, в том числе в Италию, издателю Джанджакомо Фельтринелли, тогда члену итальянской компартии. Советские журналы и в самом деле отказались печатать «Доктора Живаго», а власти, узнав о передаче рукописи за границу, пустились во все тяжкие, чтобы предотвратить публикацию романа за рубежом. Но Пастернак не сдался, а Фельтринелли предпочел выйти из компартии, чтобы опубликовать роман. В ноябре 1957 г. «Доктор Живаго» увидел свет и стал всемирной литературной сенсацией. В октябре 1958 г. Нобелевский комитет в Стокгольме присудил Пастернаку Нобелевскую премию по литературе. Разразился неслыханный скандал, принявший политическую окраску. Хрущев, разумеется, не читал романа, но, подстрекаемый своим окружением, в том числе литературными «консультантами», обрушил на Пастернака всю мощь государственного гнева, обвинив его в предательстве Родины. Кампания против поэта стала, по сути, проверкой на лояльность всех творческих элит страны. Как и в декабре 1956 г., власти орудовали с топорной логикой холодной войны: кто не с нами — тот против нас. Казалось, вернулись сталинские «проработки»: силы государственной пропаганды, организованное негодование «всего советского народа» были брошены на то, чтобы раздавить одного человека. В пароксизме раболепия, за которым скрывались зависть и страх потерять благоволение властей, подавляющее большинство советских писателей потребовало исключить Пастернака из Союза писателей и выслать поэта из Советского Союза. Пастернак был оставлен без средств к существованию, его почта задерживалась и перлюстрировалась. Под давлением близких он был вынужден публично отказаться от Нобелевской премии. Травля и участие в ней стольких друзей и коллег деморализовали поэта и надломили его здоровье. Пастернак умер от скоротечного рака 30 мая 1960 г. ^{654}

Восстановление «порядка» в 1956 г., травля Пастернака — все это отрезвляюще подействовало на идеалистов — тех, кто ожидал быстрых перемен. И все же процесс освобождения от идеологических мифов и удушливого страха в душах и умах людей не остановился. Контроль идеологических и культурных институтов государства над подрастающим поколением и творческими элитами страны продолжал давать сбои и постепенно ослабевал.

Размывание образа врага

После смерти Сталина Советский Союз стал постепенно приоткрываться для внешнего мира. В 1955 г. советские власти возобновили массовый иностранный туризм — впервые с конца 1930-х гг., когда въезд иностранцев в СССР по туристической линии фактически прекратился. Более того, был снят негласный запрет на зарубежные «неделовые» поездки для советских граждан. Конечно, между США и СССР массового туризма не возникло. К примеру, в 1957 г. Советский Союз посетили лишь 2700 американцев, и всего 789 советских граждан побывали в Соединенных Штатах. Зато свыше 700 тыс. граждан СССР в этом же году совершили поездки за границу в другие зарубежные страны, в том числе в Восточную и Западную Европу ^{655} .

Поскольку советское общество было закрытым, а информация, поступавшая из-за рубежа, полностью контролировалась государством, то все, что было хоть как-то связано с внешним миром, вызывало у советских людей огромное любопытство. В особенности это касалось Америки и американцев. Немногочисленные американцы, приезжавшие в СССР по туристическим путевкам или по культурному обмену, привлекали к себе исключительное внимание. Летом 1957 г. один из выпускников Йельского университета (в будущем — аналитик ЦРУ, а затем историк) Рэймонд Гартхофф путешествовал по Советскому Союзу. Его скромная персона вызывала чуть ли не экзальтацию среди советских граждан, прежде всего студентов. Гартхофф вспоминал, как однажды у здания сельскохозяйственного техникума в пригороде Ленинграда он и его спутник-американец были окружены толпой студентов. Собралось человек сто пятьдесят, желавших пообщаться с редкими гостями из-за океана. Вопросам молодежи не было конца; они всей толпой проводили американцев до железнодорожной станции ^{656} .

Многие граждане СССР, любители чтения, знакомились с жизнью других стран через художественную литературу, переводившуюся с иностранных языков. Журнал «Иностранная литература» зачитывался буквально до дыр. После смерти Сталина начался настоящий переводческий бум, но и он не мог удовлетворить громадный спрос на иностранную литературу. На русский язык были переведены или переизданы впервые после довоенного времени произведения американских писателей, среди них Эрнест Хемингуэй, Джон Стейнбек и Дж. Д. Сэлинджер. Их книги, печатавшиеся огромными тиражами, расходились по библиотекам на территории всего Советского Союза и стали доступны широкому читателю.

Еще одним «окном», знакомящим любознательную советскую публику с внешним миром, стал Голливуд. После окончания Второй мировой войны в советских кинотеатрах был разрешен ограниченный показ трофейных фильмов американского и немецкого производства. Это были черно-белые, в основном музыкальные ленты, беззаботные комедии и сентиментальные мелодрамы. Зрители в СССР, от мала и до велика, с огромным удовольствием смотрели эти фильмы по многу раз. Любая американская лента была сенсацией. Мелодии из американских кинофильмов, особенно джаз в исполнении оркестра Тленна Миллера, соперничали по популярности с советскими песнями и русской классической музыкой. Сериал о Тарзане с Джонни Вайсмюллером в главной роли, а также «Сестра его дворецкого» с участием Дины Дурбин стали частью повседневной жизни послевоенного поколения наряду с сувенирными банками из-под американской тушенки, продуктовыми карточками и безотцовщиной ^{657} .