Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева
Шрифт:
Многие на Западе, в том числе и ученые, убеждены, что СССР не подлежал реформированию и крах старой советской системы нельзя было предотвратить. Однако китайские реформы показали, что контролируемая трансформация послесталинской советской модели в авторитарное государство с рыночной экономикой была возможна, и не обязательно с сильными социально-политическими потрясениями. Разумеется, разговоры об упущенной возможности пойти по «китайскому пути» вряд ли корректны. В то же время заслуживает внимания то, с какой быстротой многие партийные аппаратчики, директора советских предприятий и хозяйственная часть коммунистической номенклатуры воспользовались приватизацией государственной собственности и встроились в капитализм в первые годы правления Б. Н. Ельцина. Одно это заставляет усомниться в утверждениях Горбачева о том, что партийная номенклатура не захотела «перестроиться» и выступила в роли «механизма торможения» перестройки. Один из аналитиков, симпатизирующих Горбачеву, признал, что партийная верхушка «была готова в любой момент послать весь этот марксизм-ленинизм к черту, если только это поможет сохранить иерархические
Третье объяснение окончания холодной войны заключается в том, что советское руководство сменило идейные установки. Ряд авторов видят смену идеологических вех как следствие долговременной эрозии коммунистической идеологии. Другие считают, что эта смена произошла в результате революционной, «обвальной» гласности 1987-1989 гг. Ряд исследователей посвятили свои работы изучению «нового мышления», сменившего прежние идеологические установки. Особую роль, по их мнению, сыграл отказ от марксистско-ленинских положений о классовой борьбе и неизбежности деления мира на два лагеря. Американский политолог Роберт Инглиш после многочисленных интервью со сторонниками «нового мышления» пришел к выводу, что новый взгляд на окружающий миропорядок начал зарождаться в среде партийных интеллектуалов и образованных аппаратчиков еще в 1940-1950-х гг. Другие авторы считают, что Горбачев усвоил идеи «нового мышления» из внешних источников, в общении с западными партнерами и либерально мыслящими советниками и помощниками {1155} .
Идеи играли громадную роль в изменении советского поведения на международной арене в годы правления Горбачева. Но уже тогда бросалась в глаза странная особенность Горбачева: он воспринимал идеи слишком серьезно. Приверженность идеям и принципам, прежде всего абстрактным идеям «перестройки», занимала чрезвычайное место в горбачевской системе приоритетов. Идеальные принципы оказались для Горбачева важнее не только текущих выгод от переговоров с западными странами, но и важнее, чем интересы государственной безопасности, как бы их ни трактовать. Таким образом, опять получается, что сами по себе идеи играли меньшую роль, чем историческая личность, которая их усвоила и поставила во главу угла своей деятельности.
Против самодостаточности идеологического фактора в окончании холодной войны говорит и возможность других сценариев демонтажа коммунистической идеологии в СССР. Во-первых, этот демонтаж мог бы протекать не так стремительно и в большей степени контролироваться сверху. В 1988 г. Горбачев и его помощники, как известно, позволили гласности в средствах массовой информации вырваться из-под контроля. В результате шквала разоблачительных и критических публикаций и телевизионных программ произошла стихийная радикальная ревизия всей советской истории, всей коммунистической идеологии и всей внешней политики. Часть «советской интеллигенции» — писатели, журналисты, телеобозреватели — стали выразителями недовольства самых широких масс и одновременно просветителями этих масс по многим вопросам, которые никогда не обсуждались публично. Десятилетия цензуры и привычной лжи сменились страстным желанием выкрикнуть слова правды. Отбросив официальные трактовки, перестроечные интеллектуалы начали пропагандировать версии истории из самиздата, а нередко — из западных публикаций. Ряд публицистов эпохи гласности возложили на Советский Союз исключительную ответственность за развязывание холодной войны, а политику США трактовали исключительно как реакцию на советский империализм и угрозу тоталитарной экспансии. Более консервативный и охранительный подход (которому до сих пор следует руководство Китая), как бы к нему ни относиться, установил бы рамки для ревизии истории и не создал бы ситуации, когда внешняя политика СССР стала заложницей внутренней радикализации и эмоциональной реакции на преступления прошлого.
Отказ от старой идеологии мог бы развиваться в прагматичном ключе по модели «реальной политики», в основе которой лежали бы не высокие принципы, а более приземленные и ясные представления о государственных интересах. В 1984 г. после встречи с Горбачевым премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер пришла к выводу, что «с ним можно иметь дело». Тэтчер особо отметила, что Горбачев процитировал слова лорда Палмерстона: «Нет постоянных союзников, но есть только постоянные интересы» {1156} . Однако советская политика в 1988-1991 гг. по своей сути оказалась прямо противоположна заповеди Палмерстона: идеалистические принципы заняли место «постоянных интересов», мессианские ожидания заменили стратегию. Летом — осенью 1987 г. Горбачев написал книгу «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», где предлагал новый миропорядок, основанный не на интересах, а на идеалах справедливости и демократии. В этом миропорядке СССР играл ключевую реформаторскую роль, место сверхдержав занимала ООН. Вместо всемирной революционно-имперской идеи, которой руководствовалась советская внешняя политика до
Из новых идеологических мотивов вовсе не обязательно следовал полный отказ от применения силы и проекции силы на международные отношения. Для предшественников Горбачева, от Сталина до Андропова, а также для большинства членов горбачевского Политбюро в 1985-1988 гг. реализм во внешней политике всегда был синонимом силы. «Соотношение сил» и судьба державы были для них не менее, если не более важны, чем любой из постулатов коммунистической идеологии и принцип «классовой борьбы». С точки зрения державных интересов требовалось любой ценой сохранить государство. Горбачев, однако, не только отверг коммунистические постулаты, а с ними и всю послесталинскую логику советских геополитических интересов. В отношении Восточной Европы он пошел гораздо дальше — к принципиальному отказу от роли силы и любого вида вмешательства. Более того, то же самое он исповедовал даже внутри Советского Союза.
Даже в рамках «нового мышления» можно было действовать совершенно иначе, чем действовал Горбачев в области внешней и внутренней политики. Можно разделять весь набор этих идей и в то же время расходиться с Горбачевым в вопросе о том, когда начинать радикальные политические реформы и как проводить их, не ставя государство под угрозу полного распада. Для большинства политических деятелей идеи — лишь инструменты в достижении целей и решении задач. И чтобы понять, как идеи влияют на историю, следует внимательнее присмотреться к тому, как они формируются и используются теми людьми, которые их провозглашают. Если говорить о Горбачеве, то он взял на себя явно утопическую и непосильную задачу, когда попытался реформировать СССР и сформировать новый мировой порядок, исходя из высоких принципов «нового мышления».
Вряд ли во всемирной истории найдется еще один пример, когда государственный деятель с такой готовностью поставил бы все, включая геополитическое положение своей слабеющей сверхдержавы и собственное политическое будущее, в зависимость от воплощения глобальной этической программы. Даже Ленин, который оставался героем Горбачева по крайней мере до конца 1989 г., не был готов пойти на риск потери государственной власти в 1918 г. во имя разжигания «мировой революции», а вместо этого заключил «позорный» Брестский мир с кайзеровской Германией. Горбачев поступил наоборот — пожертвовал властью, сохраняя верность «новому мышлению». Во время споров, разгоревшихся на заседаниях Политбюро в марте 1988 г., когда обсуждалось письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», генсек четко обозначил свои приоритеты {1158} . Отказавшись от андроповского курса на консервативную модернизацию, он бесповоротно вступил на путь рискованных радикальных экспериментов как в идеологии, так и в политике. Этот выбор вызвал раскол в окружении генсека, и этот раскол со временем только усиливался. Члены Политбюро, работники аппарата ЦК КПСС, люди на высоких государственных постах в большинстве своем опасались, что утратят контроль над обществом и окажутся на обочине политической жизни страны. Они хорошо помнили уроки 1956 г., когда Хрущев начал спонтанную кампанию по разоблачению культа личности Сталина. Стали раздаваться голоса о том, что Горбачев хочет разрушить и пустить на ветер все, что построил Сталин. Председатель КГБ Виктор Чебриков предупредил Горбачева о возможном шоковом воздействии потока разоблачительных материалов о недавнем прошлом страны на умы советских людей. Он заявил: «Должны быть кремлевские тайны. Их никто не должен знать. Человек умирает, и с ним умирает эта тайна. Понимаете? Кстати, если посмотреть опыт других государств, то они очень строго к подобным делам относятся. У них есть установленные сроки: какой материал через 30 лет публиковать, какой — через 50 лет, а некоторые материалы прямо идут в архив с грифом "публикации не подлежит"… Это элементарный порядок, существующий в международной практике. И мы должны его придерживаться». Егор Лигачев, опасавшийся поворота к радикализму, впервые заговорил о будущей судьбе коммунистического блока: «Допустим, мы как-то переживем, выдержим эти нападки, но ведь есть социалистические страны, в мире существует коммунистическое движение — как быть в этом случае?! Не развалим ли мы эту мощную поддержку, всегда существовавшую вместе с нашей социалистической страной? История становится политикой, и, прикасаясь к ней, мы должны думать не только о настоящем, но и о будущем» {1159} .
Горбачев ответил на сомнения коллег упреками в паникерстве. Ему пришел на помощь Шеварднадзе, который заявил, что «примитивизм, интеллектуальная ограниченность не позволили Н. С. Хрущеву довести до конца линию XX съезда партии». По мнению министра иностранных дел, коммунистическое и рабочее движение стало фикцией, и нечего опасаться нанести ему урон. Шеварднадзе, когда-то славословивший Брежнева, с пафосом заключил: «Возьмите Болгарию, возьмите бывшее руководство Польши, возьмите обстановку в Германской Демократической Республике, Румынии — это разве социализм?» {1160} .
К весне 1989 г. даже ближайшим соратникам Горбачева стало очевидно, что пересмотр советской идеологии и истории, начатый сверху, вызвал обвал всей политической системы. Горбачев перестал контролировать события как за рубежом, так и в собственной стране. В мае 1989 г. Анатолий Черняев с тревогой записал в своем дневнике: «Внутри растет тоска и тревога, ощущение кризиса горбачевской идеи. Он готов далеко пойти. Но что это означает? Любимое его словечко — "непредсказуемость". А скорее всего мы будем иметь развал государства или что-то похожее на хаос» {1161} .