Неудобная правда о взятии рейхстага. Поиск, исследование, реконструкция

Киселев Григорий

Я чувствую, как в моих руках дрожит Фиса. Ее пальчики сначала упрямо сжимают мой пуловер, комкая на груди, а потом впиваются ноготками сквозь ткань.

Все произошедшее сузилось до одного мгновение, за которое я успел понять, как давно не испытывал тупо кайф от поцелуя и как конкретно я налажал. Потому что стоило только ослабить хватку, как Ветрова меня отталкивает, и уже в следующую секунду мне по щеке прилетает звонкая, хлесткая, от души влепленная пощёчина.

Анфиса отталкивает меня и смотрит большими от испуга глазами. Невероятными, ошалелыми.

Не дышит, кажется, и не моргает. Пятится к двери и, срываясь с места, убегает, скрываясь за подъездной дверью.

Я прикладываю ладонь к саднящей от удара щеке, проверяя, не свернула ли она мне челюсть своим ударом. А лучше бы свернула.

Идиот.

Может, тогда лишний раз думал бы, прежде лезть к девчонке с поцелуями.

Что, мать твою, творю?!

– Папочка, – вылетает из магазина Ника с мороженым в руке. – А где Анфиса?

– Дома, – бросаю еще один взгляд на подъездную дверь, ловя руку дочери, – и нам пора возвращаться в отель, принцесса.

– Она усла и даже не сказала мне “пока”? – скуксилась мордашка Доминики.

– Ушла, но передала “пока” через меня.

Звонкой пощечиной передала. Потому что отец твой – зверь и идиот, кидающийся на молоденьких девушек, годящихся ему если не в дочери, то в младшие сестры точно. И вообще, с каких пор у меня вошло в привычку распускать свои руки? Импульсивность тоже не мой конек. Была. А теперь…

Я просто мудак.

Ника пытается что-то протестовать, но без толку. У меня внутри и в башке, и в сердце такой раздрай и хаос, что я просто не в состоянии потакать новой порции “хотелок” дочери. Она, видимо, заметив мое слегка неадекватное состояние, смиренно вкладывает свою ладошку в мою ладонь и всю дорогу молча уплетает мороженое. Для Ники это подвиг. Ни протестов, ни истерик, ни даже беззаботной болтовни.

Уже в отеле, приняв душ и укладывая мелкую спать, читая ей сказку, я все еще представляю взгляд девчонки. Она ведь реально шуганулась меня, как будто я какой-то маньяк. Страх настолько сильный, что челюсти сводит.

– Папочка, – выдергивает из мыслей сонный голос дочери.

Совсем задумался и забыл, что книжку положено читать, а не просто в руках держать.

– Что такое, принцесса?

– Ты опять наполтачил, да? – зевнув, интересуется Ника, укладываясь на бок и подкладывая под щеку ладошки.

– Почему это?

– Фиса сбезала, я все видела, – вздыхает мелочь.

– Спи, принцесса, – целую я свое чудо в лоб.

– А знаесь, – немного погодя с закрытыми глазами шепчет дочурка, – тебе надо за ней ухазывать. Фиса сказала мне, сто девочкам нлавится, когда мальчики за ними ухазывают, – изрекла дочь.

– Даже так? – ухмыльнулся я. – А что еще сказала тебе Фиса?

А главное: когда успела?

– Да невазно, папочка, это все девчачьи стучки, – отмахнулась дочь. – Давай лучше ты завтла подалишь Анфисе цветы, м? Ей понлавится. Девочки любят цветоськи.

– Завтра будет видно, Ника.

– Ла-а-ано, – протянула малышка, удобней устраиваясь на своей огромной кровати. – Спокойной

ночи, папочка.

– Спокойной ночи, малышка. Завтра будет видно, – повторил задумчиво, накрывая дочь теплым одеялом.

Ника сладко засопела, а я еще, наверное, полночи просто и бесцельно просидел у ее кровати. Пытаясь понять, что, мать его, со мной происходит? Почему я не хочу Кэм от слова совсем, но зато все тело гудит от одного только имени: Анфиса?

Правда, Ника. Нужно подарить Ветровой цветы. Вот только не в качестве ухаживаний, а в качестве извинения. Подарить, получить прощение и всеми возможными способами выкинуть ее из головы.

Анфиса

Домой я залетела так шустро, будто за мной по пятам стадо бизонов гналось. И сердце точно так же быстро-быстро колотилось, что в какой-то момент пришлось руку к груди приложить, проверяя, не выскочит ли оно ненароком.

Залетела, захлопнув дверь, и прислонилась к ней же спиной, зажмурившись.

Это что сейчас было? Это…

Пальчики сами собой к губам потянулись. Они все еще помнили вкус и жар мужских губ. Напор и абсолютное подчинение моей воли. Я в руках Демьяна просто в безвольную куклу превратилась. Не оттолкнуть, не вздохнуть. Поплыла. И это в моей жизни впервые.

Когда вот так.

Когда потерялась и… и мне понравилось.

Щеки мгновенно опалило смущением, а по рукам гордо замаршировали гигантские, как те самые бизоны, мурашки, аж волоски дыбом встали.

Зачем он…?

Почему…?

Я испугалась. Не знаю, каким ошалевшим взглядом я смотрела на Нагорного, но как только я умудрилась его оттолкнуть, сердце от страха сжалось. Но испугалась я отнюдь не мужчины, а себя. Своей реакции, своего тела, которое впервые в жизни меня предало.

Это же ненормально!

Так же быть не должно!

Я же…

Почему прикосновения и чмоки в щечку тактичного Бадди так не волновали? Почему его милые, нежные ухаживания не вызывали того трепета, что пробудил во мне этот порывистый и грубый поцелуй Демьяна? Я не тонула с ним в ощущениях. В животе не взмывали бабочки. По позвоночнику не громыхали фейерверки.

Это нехорошо.

Это очень, очень нехорошо, Анфиса!

Спишем все на полный эмоциональный раздрай. На странный вечер и странную кинокомпанию. Глупость. Замешательство. Растерянность. Вот что это было. Да! Это всего лишь логичная реакция тела на шокирующую его ситуацию.

Решено.

Вроде бы…

Такого больше не повторится. Ни за что и никогда!

Я не настолько глупа, чтобы думать, будто этот детский, наивный поцелуй для такого, как Демьян, может что-то значить. Да мне и не нужно, чтобы он что-то значил! Я вообще должна держаться от этой семейки как можно дальше. Максимально далеко. Несмотря на Флоренцию и Нику, которая так самозабвенно ко мне тянется, я должна выстроить между нами стену. Определить дистанцию и не подпускать парочку папа-дочь близко к себе. И к своему сердцу...