Неугомонные бездельники
Шрифт:
опять повторил я про себя, удивляясь, откуда же явились эти строчки.
Дядя Илья оставил лопату торчать из угля, как зенитку, чтобы потом сразу схватить ее, захлопнул дверцу топки и обернулся. На его потном чумазом лице, с крупными порами, забитыми угольной пылью, держался еще азарт работы и вроде даже отсветы пламени, от чего он казался моложе, хотя ему было уже далеко за сорок.
— А-а, Володя, привет.
— Здрасьте, дядя Илья…
— Бери.
Он сел на лавку, достал из висевшей на гвозде куртки кисет с газетным клочком и принялся крутить цигарку. Я прошел за котел к вмурованному в пол баку, из люка которого валил густой пар и где что-то постреливало, нацепил ведро на тут же лежавший крюк и с его помощью зачерпнул кипятку.
— Ну, как там, ничего нового не слышно? — спросил дядя Илья, когда я поравнялся с ним.
— Где?
— Да на складе на вашем.
— На каком?
— Ну, брат, ты навроде чеховского мужика, который гайки от рельсов отвинчивал ему вопрос, а он два… На бельевом, понятно. Разве не говорил отец?
— Нет. Он еще на работе.
— А, ну тогда вопросов не имею.
Но я поставил ведро и заинтересовался:
— А что там, дядя Илья?
Кочегар затянулся, размышляя, наверно, продолжать разговор со мной или нет, пустил струю дыма, как котел пускает лишний пар, и сказал:
— Да жуликов, говорят, раскрыли.
— Каких жуликов?
— Опять — каких… Откуда мне знать. Сам, вишь, любопытствую… Говорят, старое белье за новое пускали… У них, говорят, порядок такой: списали белье уничтожь, и они будто бы топором его, по живому.
— Топор я слышал, — подтвердил я, вспомнив Борькин вопрос.
— Ну, вот… Отдай народу, если негоже, а не тюкай! — крикнул дядя Илья. Не тюкать-то додумались, а до народа где там. Себе! Да мало — крупнее жульничать понесло!.. Тьфу, бесстыжие! — кочегар сплюнул и бросил окурок в поддувало.
— А при чем тут мой отец? — встревожился я.
— Завхоз, как-никак. Может, подробности какие.
— Хм… Ну, ладно, дядя Илья, я пошел.
Странно, Борька обратил внимание на топор, а я — хоть бы хны. За стеной жулики, а я спокойненько в шахматы наяриваю!.. Испускали бы мошенники какие-нибудь лучи воровские, их бы сразу — приборчиком, а то ведь такие же люди, как все.
Кипяток плескал на ботинки, на штаны, обжигал колени, я только дрыгался, крякал, да менял руки.
Разлилась рекаВо все стороны,снова прозвучало во мне. Чьи это стихи? Чего они ко мне привязались? И без окончания… Пушкина?.. Нет, вроде… Может, из «Деда Мазая и зайцев», там тоже наводнение?.. Нет, там по-другому… И вдруг мне захотелось, чьи бы ни были строчки, закончить их, чтобы складно было. Рифма — хоть килограмм: река — дурака, чеснока, свысока. Вон сколько! Дурака, конечно, не надо в наводнение впутывать, а то еще утонет, а вот «свысока» — хорошо, сразу много получается: и река, и небо, и в небе — самолет или птицы. Лучше птицы, стаями, тревожно — ведь наводнение. Кстати, стороны — вороны самая та рифма. Ага-а, стишки, попались!
Я не заметил, как оказался дома, как начал мыть посуду,
продекламировал я и вдруг понял то, что все стихотворение — мое. Все! Никаких Пушкиных и дедов Мазаев! Мое! Просто первые строчки как-то сами сочинились, а последние сочинил я сам. Ну, и Гусь! В поэты попал!.. От восторга у меня пересохло горло, я нацедил самоварной воды, чокнулся со своим уродливым отражением в самоваре и выпил.
Было полседьмого, а родители не приходили. Я забрел в спальню и, прислушиваясь, уставился на ядовито-желтое пятно на стене, которое потому, наверно, и пожелтело, что сочились из склада какие-то нечистые пары, раз там жулики. Смутно-смутно доносились голоса. Я забрался на спинку кровати и припал к стене ухом. Голосов было много, и много каких-то шуршаний-шелестений. Значит, разбираются. Может, уже и милиция нагрянула.
— Ай-ай-ай, Володя, нехорошо! — донеслось вдруг, как мне показалось, из-за стены, и от неожиданности я чуть не брякнулся на пол.
За косяком кто-то прыснул. Я, сжав кулаки, бросился в кухню. Конечно, это был Борька. Извиваясь от смеха, он бессильно поднял руки.
— Сдаюсь!
— Нет уж, хохотун! Ты меня сколько раз пугал! — крикнул я и для проучки влепил ему щелчок.
Борька притворно сморщился и, почесывая лоб, зашипел:
— Ну, Гусь!.. Хотел до концерта отомстить ему за вчерашний проигрыш, а нарвался на мордобой… Конечно, так легко: сперва дураком делать, а потом обыгрывать.
— Тебя и кувалдой не свихнешь, мститель! Сколько до концерта?.. О, хватит на партию, садись, проверю, что ты за мститель, остра ли у тебя шпага.
Мы начали.
Борька решил ошеломить меня и первые восемь ходов сделал пешками. Это меня не ошеломило. Я спокойно развил свои фигуры, рокирнулся и кинулся в атаку. Борька задумался и закрякал, набирая под верхнюю губу воздух. Поздно задумался, уже трех пешек и слона нет, теперь крякай не крякай — крышка.
— Петрушка, Боб, получается, — заметил я. — Утром тебе не везет, вечером — тоже.
— Похоже, — согласился Борька.
— Так всю жизнь и промаешься, если книжки по шахматам читать не будешь… Вон их у меня сколько, бери.
Борька глубоко и печально вздохнул и, после того как я с шахом взял у него конем ферзя, молча смахнул с доски всю свою черную армию. То ли Борькина печаль, то ли эта разлетевшаяся черная армия напомнили мне вдруг сочиненное стихотворение. Я вздрогнул, поймал Борьку за руку и прошептал:
— Слушай, Боб, я стихи сочинил!.. Сам! Понимаешь?.. Ничего ниоткуда, ни слова, все сам! — Борька поднял на меня серьезные глаза. — Хочешь прочитаю? Слушай! — И, задрав лицо к потолку, я протрубил:
Разлилась рекаВо все стороны,Зырят свысокаЗлые вороны.