Неуловимый
Шрифт:
Возле комнаты Вэ Петровой я остановился. Мне было любопытно — легла ли она спать или, как прошлой ночью, вышивает ночную рубашку, а может, строчит послание мужу. Наклонившись, я заглянул в замочную скважину. В комнате было темно, но я услышал тихий мужской голос:
— Еще рано, Виолетта, он еще не заснул.
Голос был настолько знаком, что меня поразило именно это, а не то, что в комнате женщины в такой поздний час находился мужчина.
— Скоро полдвенадцатого, дорогой, пора! К, тому же светит луна.
Я испугался, что сейчас дверь комнаты откроется и Вэ Петрова с ее кавалером
Послышался тихий стук, осторожные шаги, и доктор Эйве и Вэ Петрова появились в вестибюле, открыли входную дверь и вышли. Все это было настолько интригующе, что я сделал то, что сделал бы любой на моем месте. Я вернулся обратно и приложил ухо к двери доктора Эйве. Из комнаты продолжал доноситься храп, — как и прежде, громкий и ритмичный. Легонько постучав в дверь и не получив никакого ответа, я нажал на ручку. Она поддалась, и я вошел внутрь. Кровать была пуста, а на тумбочке светился зеленый глазок магнитофона, и разносился храп доктора Эйве. Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться во все горло. Ай да старый бабник — значит, каждый вечер он включал магнитофон, обеспечивал себе алиби, а сам шел к Вэ Петровой! Она пишет мужу письма, доктор Эйве обращается к ней на «вы» на людях, а ночи они проводят вместе! Вот для чего может служить современная техника изобретательному ухажеру! Уверен, что юнцу такое и в голову бы не пришло. Впрочем, зачем ему это? Старые кавалеры берегут репутацию женщины, молодых же это мало волнует.
Спустя минуту раздался щелчок, глазок погас и… храп прекратился. Сколько крутится бобина? Полчаса. Вот почему доктор Эйве уверял меня, что храпит только вначале, а потом спит спокойно, как ягненок!
Ничего, может, в конце смены я скажу ему, что разгадал его хитрость, и тогда мы вместе посмеемся. Я вышел из комнаты и благополучно добрался до кухни. Отпер наружную дверь и шагнул в темноту. Направляясь по тропинке к условленному месту, я продолжал думать о фокусах доктора Эйве и вдруг задал себе вопрос: А куда они пошли? И почему интересовались, заснул я или нет? Что, собственно, им понадобилось в полночь за пределами дома отдыха? Не будет ли наивным полагать, что магнитофон им нужен лишь для сохранения тайны любовной связи? Да и кто может поручиться, что между ними существует именно такая связь?
Черт возьми, вот тебе еще одна закавыка! В этом доме отдыха, кажется, никто не спит, и я не удивлюсь, если сейчас добрая половина комнат пустует!
Леля уже меня ждала и даже сделала мне замечание:
— Ты опоздал на пять минут.
Я рассказал ей о магнитофоне доктора Эйве, она изумилась:
— Ну и ну! Час от часу не легче! И куда же направились голубчики? Почему ты
— К сожалению, я не могу разорваться на части! К тому же перед атакой командир должен объяснить солдату, с кем и за что он будет сражаться. Куда мы сейчас идем, могу я узнать?
— Если тебе это в тягость, возвращайся! — последовал резкий ответ.
— И все же я должен знать, что мне нужно будет делать!
— Да ничего особенного. Сейчас мы идем, а когда поднимемся наверх, может, придется и пробежаться, чтобы прибыть вовремя на место выполнения задачи.
— Ты так выражаешься, — осмелился заметить я, — будто служила или служишь в армии. Или в милиции.
— А ты уверен, дорогой, что это не так?
Я не видел выражения ее лица; если бы мы вели этот разговор днем, то, вероятно, мог бы о чем-нибудь догадаться… Пока же я был уверен в одном — что она не из Бургаса и что не имеет никакого отношения к промышленному разведению мидий.
— Так ты что, работаешь в милиции?
— А почему бы и нет?
— Вот и я думаю, почему бы и нет! И мысленно продолжил:
«А почему не предположить, дорогая, что ты нарочно пускаешь мне пыль в глаза, что твой интерес к случаю с Царским и поварихой продиктован совсем иными соображениями? Обычно в самых запутанных, сложных для расследования преступлениях замешаны вот такие красавицы, чьи пленительные улыбки заставляют инспекторов уголовного розыска идти по ложному следу. Их водят за нос, как последних дураков, потому-то они и становятся всеобщим посмешищем».
Мы уже добрались до опротивевшего мне плато. Луна сияла на небе, как серебряное блюдечко. Леля коротко распорядилась:
— Пробежимся, дорогой мой Холмс!
Хорошо, пробежимся. Иванушка-дурачок выполняет все, что ему прикажут. Раз-два, раз-два… Мы бежали в направлении проклятого букового леса, до которого я днем так и не успел добраться. Не просвистит ли и ночью пуля мимо моей головы? Я представил себе, какие мы прекрасные мишени для опытного стрелка, присевшего за кустом с заряженным карабином, ствол которого поблескивает в лунном свете — таком поэтичном и таком коварном.
Спустя полчаса мы уже были в лесу, под кронами высоких деревьев. Оба тяжело дышали. Леля опустилась на ковер из опавшей листвы. Сверху, сквозь сплетения голых ветвей, цедился лунный свет, и лес казался призрачно-нереальным. Я решил молчать и ни о чем не спрашивать, но быть ко всему готовым. Когда мы отдышались, Леля повела меня на поляну, где находилась могила павшего от руки злодея торговца Сиркова, на которой стоял каменный крест.
— Здесь, — сказала она, — будет наш секретный пост. Метрах в десяти от креста, возле деревьев, темнели заросли уже засохшего папоротника.
В одном месте было вытоптано углубление наподобие волчьего логова. Явно, что здесь лежали и до нас.
— Отсюда видна вся поляна, а нас можно обнаружить только если наступишь. Тебе нравится?
— Это с какой стороны взглянуть.
— Что ты имеешь в виду?
Я притянул ее к себе и хотел поцеловать, но наткнулся на твердый локоть:
— На посту запрещено.
— Хорошо, — не выдержал я. — Для чего мы здесь? Что сторожим? Надгробный памятник?