Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
Темные глазки из-под беретика уже стрельнули в мою сторону, и еще раз… Но времени у меня не было.
Тот лысый, что выходил из храма за покойником, оказался в гостинице. Сидел на месте монашки, и та же недоделанная белая шелковая роза была у него в руке.
– Видно, сумка-то ваша? – спросил он, принюхиваясь к блестящей материи. – А в храме без сумки были.
– Да-да. Здесь, видите ли, мои дети, то есть – дочь.
– С мужем, – сказал лысый и очень ловко завернул лоскут, так что шелковый цветок сразу ожил. Он полюбовался цветком и отложил его. – Однако вы не медлили. – сказал мой собеседник. –
Услышав о посланнике, я онемел, цветочник тоже всполошился.
– Удостоверьте себя, раз так, – сказал он. Поглядел в мои документы и совсем скис. – Все с утра сердце-то ныло. Я думал по сестре Серафиме – при вас из храма выносили. Умница, кроткая… – он закрестился. – Ан нет! По собственной, прости Господи, глупости. Они, то есть детки ваши, каждый день раным рано уходили. – Он легко вскочил, увлек меня к окошку. – Вот этой тропкой, мимо источника, через поля за ветлы. Чинно так уходили, лица строгие, а я думаю, что ходили на зайцев глядеть. Там осинники и зайцы скачут матерущие. Прямо не зайцы, а телята. Эстонцы хоть и держатся искаженной веры, но тварей не обижают без нужды. К тому же, ваших деток мы работать не нудили. Тотчас после звонка за них внесли. Без наглости внесли, но щедро.
– Ну же, – сказал я. – Хватит мне про зайцев! Что за посланники к вам являются? Или вы только у меня документы требуете?
– Нет, – твердо сказал лысый, – посланник ваш сам назвался. Он – Кнопф!
Ну и разозлился же я! Дали за гостиничными окошками побагровели.
– Ненормальный! – вырвалось у меня. Собеседник мой уточнил:
– Некоторое безумие, конечно же, прорывалось, но в целом господин Кнопф собой владеет. Будь он бесповоротно сумасшедшим, разве бы я указал ему, где ваши дети.
Как видно, лицо у меня страшно переменилось. Лысый испугался и залепетал:
– Но Кнопф сослался на вас. На вас, на вас… У него было письмо от вас к детям. Лгать не буду, я этого письма не видел, он это письмо сам им… Но вот письмо для вас, оно – вот.
Метнулся к тумбочке, застучал ящиком, выхватил оттуда неправдоподобно белый конверт. «Барабанову А. В».
«Ну что, Барабанов, как оно? Вот то-то. Скоро увидимся. Кнопф».
Я выпил стакан вкусной студеной воды, что подсунул мой собеседник. «А что? Стоит только начать». Потом попросил указать мне комнату, что и было сделано. Потом я попросил провести меня в комнату к детям. И в этом не было отказано. Но вот странность: при Валерии Яковлевиче (так звали лысого) я не решился копаться в их сумках. Только поглядел в окно на купель источника, где стыла темная вода.
– Александр Васильевич, – сказал провожатый, когда мы вернулись к моей светелке, – Нынче отдыхайте, а завтра не обессудьте, у нас без дела не живут.
Бессилие на меня навалилось. Такое, что бывает только в тягостно душном июле, в городе. Я сбросил башмаки и упал на постель.
Проснулся от того, что колокол гудел. Обливаясь горячим липким потом, присел на постели и почувствовал: останусь я в этой комнатушке еще на полчаса, и что-нибудь позорное вроде обморока приключится со мной непременно. Подумалось со странным злорадством про Кнопфа: вот буду я лежать, как надгробие, а он явится. Поглядим мы на тебя, Кнопф!
Впрочем, усиливающаяся дурнота была так противна,
Бетон водоема был старый и походил на выцветший гранит. С противоположного берега в водоем сходили деревянные ступени, а над ними наполненный сумерками стоял легкий павильон. Тут колокол ударил особенно гулко, в тени ступеней вода вздулась пузырем. Собственно не пузырь это был, а голова.
– Хо-хо! – сказала голова голосом Кнопфа.
Эффект был силен. Боюсь даже, что у меня вырвалось что-то непотребное. Слава Богу, Кнопф не слышал. Он стоял на ступеньке, скрытой водою, фыркал и тряс головой.
– А знаешь ли ты, Шурка, – сказал он, – вот эта труба, да-да, та, из которой вода хлещет, она – серебряная. – Рассыпая брызги, поднялся в павильон, стал возиться с одеждой. – И ведь не крадут. – Он вышел из павильона и с минуту ожесточенно тер волосы какой-то тряпицей. – Вот, – продолжил он, – чудотворный источник. В самом деле, бодрит. Я тут еще побуду да, пожалуй, крещусь. Что ты скажешь, Барабан?
– Засранец ты, вот что. Где дети? Где мои дети?
– Все целы. Все с нетерпением ждут тебя. А кстати, не хочешь ли и ты окунуться?
Мы с Кнопфом некоторое время петляли. Уже не на шутку стемнело, и я угадал начало города, только когда дорожка под ногами обросла асфальтом.
– Видишь, как хорошо, – сказал Кнопф, – а не то пришлось бы тебе завязывать глаза. – Он толкнул меня в самую гущу мокрых кустов, и там оказалась калитка. Он толкнул меня еще раз, и мы оказались в темных сенях. Тут же распахнулась следующая дверь, и в широком проеме освещенные неярким электричеством появились две наши пары.
– Прошу любить и жаловать! – сказал Кнопф ни к селу, ни к городу, но они-то и в самом деле обрадовались мне, я видел. Нина схватила меня за рукав, и несколько слезинок быстро-быстро скатились у нее по щекам.
– Мы ничего не играем, – сказала она. – Владимир Георгиевич оделся Иродом и пошел в мэрию. Ничего не помогло.
– Еще хуже, – молвил Кнопф, – меня оштрафовали.
– Считай, что тебе повезло. Вот нарядился бы Христофором-псоглавцем, узнал бы кузькину мать в полный рост.
– От тебя сочувствия дождешься, пожалуй… – и тут же строевым голосом: – Чаю, юноши, чаю!
Петя с Сергеем забрали со стола внушительный электрический самовар, вышли в сени, оттуда донесся звон ковша о ведро.
– Вижу, что удивлен, – сказал Кнопф, – но с водопроводом дороже, а у нас режим жесткой экономии.
– Нет, – сказала Анюта, до того молчавшая и только сводившая бровки. (Первое время эта ее привычка очень меня смущала. Слишком похоже было, что девочка в кого-то целится.) – Нет, нет, Александру Васильевичу понравится: у нас и колодец, и ведро с водой в сенях…
Тут только я заметил, что к чаю на столе один ноздреватый хлеб с точками изюма да сахарница с мелкими и как будто обсосанными осколками сахару.