Неупокоенные
Шрифт:
— То, что ты сделал, это низко, — сказал он.
— В смысле, что напустил на тебя копов? А терроризировать молодую женщину, по-твоему, не низко? Надо тебе пересмотреть твои стандарты. А то они у тебя малость устарели, с душком.
Он, вероятно, меня слушал, но вполуха. И даже на меня не смотрел, а глазел куда-то через правое мое плечо, словно не удостаивая зрительным контактом.
— Мужчины друг с другом должны себя вести как подобает мужчинам, — продолжил Фрэнк. Лицо его рдело пятнами, будто закипая изнутри. — А ты спустил на меня псов, когда я хотел всего лишь поговорить. Ты и твоя дамочка, у вас у обоих нет чести.
— Давай вместе позавтракаем, я заплачу, — предложил я. — Потолкуем, может, к чему-нибудь придем.
Меррик вяло отмахнулся:
— Оставь себе и свой завтрак, и свою толковню. Мы уже обо всем перетолковали.
— Ты
Впервые с начала разговора Меррик на меня посмотрел.
— С той дамочкой Клэй мы квиты, — сказал он. — А с тобой вот нет. И я тоже дам тебе совет, раз уж ты мне на него расщедрился. Не лезь куда не следует, и тогда, может, я буду милосерднее, когда наши пути снова сойдутся.
С этими словами он протолкнулся мимо и пошел к автобусной остановке. За прошедшие дни он как будто сделался пониже ростом, плечи чуть сгорбились, а джинсы в краткий период заточения понахватали пятен. Мне опять стало его жалко. Несмотря на то, что я про него знал и в чем он в разное время подозревался, Меррик все-таки был отцом, ищущим свое потерянное дитя. Быть может, это вообще все, что у него осталось. Но знал я и то, какой урон способно нанести это одержимое туповатое упорство. Знал потому, что сам когда-то такой урон наносил. Меррик будет искать, пока не докопается до правды или же кто-то не заставит его остановиться. И любой расклад заканчивается только смертью.
Я позвонил Ребекке сказать, что по крайней мере пока Меррик вряд ли будет ее тревожить, хотя гарантий нет.
— Понимаю, — ответила она. — Но меня от этих караульщиков возле моего дома начинает уже трясти. Я так больше не могу. Вы уж их как-нибудь от меня отблагодарите и выставьте мне счет, ладно?
— И еще одно, мисс Клэй, — сказал я, — последнее. Будь выбор за вами, вы бы хотели, чтобы нашелся ваш отец?
Она ответила не сразу.
— Где бы он ни был, — сказала она задумчиво, — туда его привел сделанный им выбор. Я уже как-то говорила: иногда мне думается про Джона Пула. Он ушел, а обратно так и не вернулся. Я по привычке делаю вид, что не знаю, случилось ли это из-за меня, из-за того, что я попросила его найти моего отца — или же с ним случилось что-то другое, одинаково неприятное. Но когда мне не спится и я лежу у себя в темноте, я знаю, что все это моя вина. При свете дня мне по силам себя убедить, что я здесь ни при чем, но правда-то мне известна. Вас я не знаю, мистер Паркер. Я попросила вас мне помочь, и вы это сделали, и ваши время и усилия я оплачу, но друг друга мы при этом не знаем. Если б с вами что-нибудь случилось из-за того, что вы расспрашивали о моем отце, нас бы это связало, а я не хочу быть к вам привязана, во всяком случае, в таком смысле. Вы меня понимаете? Я пытаюсь от этого отрешиться. И хочу, чтобы вы сделали то же самое.
Она повесила трубку. Может, она права и Дэниела Клэя действительно следует оставить там, где он находится, над или под землей. Но это теперь зависит не от нее и не от меня; теперь уже нет. Где-то поблизости бродит Меррик, а также тот, кто проинструктировал Элдрича оказывать ему поддержку. Возможно, роль Ребекки Клэй во всем этом закончена; а вот моя…
Когда главная тюрьма штата базировалась еще в Томастоне, сложно было проехать мимо, не заметив ее. Она встречала вас как раз на въезде в город — массивное строение на Первом шоссе, пережившее два пожара; здание, которое даже после восстановления, ремонта, расширения и отдельных доводок все равно напоминало то узилище начала девятнадцатого века, каким когда-то являлось. Впечатление такое, что сам город образовался именно вокруг тюрьмы, хотя на самом деле раньше, начиная еще с семнадцатого века, Томастон значился как торговая фактория. Тем не менее тюрьма главенствовала над местным ландшафтом и физически, и, можно сказать, психологически. Первое, что при упоминании Томастона возникало в уме у любого из жителей штата Мэн, это, конечно же, тюрьма. Иногда я задумывался, каково это, жить в месте, основной предмет гордости которого — содержание в неволе людей.
Иное дело Уоррен. Размером он был побольше, чем Томастон, и имидж его не настолько ассоциировался с местом лишения свободы. Новая тюрьма штата взрастала постепенно. Начало положило открытие «супермакса» — тюрьмы строгого режима, — затем открылась психиатрическая лечебница закрытого типа, и наконец завершилось все великим переселением в новое обиталище общережимных заключенных из Томастона. Новую тюрьму, в отличие от старой, найти было не так легко: она скромно притулилась у Девяносто седьмой автострады, настолько неброско, насколько это возможно для заведения с тысячей заключенных и четырьмя сотнями персонала. Я проехал вдоль Кушинг-роуд, оставив слева Болдукскую исправительную колонию, и так выехал к каменно-кирпичному знаку справа от дороги. «Тюрьма штата Мэн» — значилось на нем, а ниже указывались годы, 1824-й и 2001-й (первый — год основания тюрьмы-прародительницы, а второй — открытия нынешней, современной).
Уоррен больше походил не на тюрьму, а на какой-нибудь современный завод. Сходство лишь усиливалось за счет большой площадки техобслуживания справа, где размещалась, наряду с прочим, тюремная электростанция. Над газоном у главного входа висели сделанные из буев птичьи кормушки; все здесь смотрелось новым, свежевыкрашенным. Тем не менее гнетущая тишина (она, а также бело-зеленое название над входом, армированная «колючка» поверх двойного ограждения, неотвязное присутствие охранников в синей форме и штанах с лампасами, а также пришибленные посетители в вестибюле, что пришли к своим родным и близким) выдавала подлинный характер этого места. А потому не оставалось лишних сомнений в том, что при всей своей ретуши и фасадной косметике это все та же тюрьма, какая была извечно в Томастоне.
Чтобы я получил доступ к Энди Келлогу, определенно задействовала кое-какие рычаги Эйми Прайс. Рассмотрение просьбы о свидании занимает здесь иной раз до полутора месяцев. В то же время сама Прайс могла видеться со своим подзащитным в любое время, да и я к здешнему тюремному начальству был не сказать, чтоб совсем уж не вхож. Сюда — точнее, еще в Томастон, — я наведывался к проповеднику Фолкнеру, когда он сидел там в изоляторе (ту мою стычку с ним запомнили все — жуткий выдался конфуз), хотя в это новое место я приезжал впервые.
Так что я не очень-то и удивился, когда после прохода через систему безопасности в здание самой тюрьмы увидел возле Эйми Прайс знакомую фигуру: Джо Лонг, полковник охранной службы. За то время, что мы не виделись, он особо не изменился — по-прежнему здоровяк, по-прежнему немногословный, по-прежнему излучающий спокойную авторитетность, от которой вся тысяча заключенных проникалась к нему невольным уважением. Форма накрахмалена, выглажена; все, чему надлежит блестеть, надраено до блеска. Правда, в усах с прошлой нашей встречи прибавилось седины, но я на этом решил внимания не акцентировать. А под этой неприветливой наружностью крылся чувствительный ребенок, так и ждущий, что его сейчас обнимут. Впрочем, насчет этого я сдержался: как-никак, мы здесь не одни.
— Ну что, явился не запылился? — спросил он так, будто я только и делаю, что днями и ночами стучусь без устали в двери и криком кричу, чтобы меня пустили поиграть со всеми ребятишками.
— Да вот, — развел я руками, — запал на мужчин, у которых костюм в полоску.
— Для хорошего человека и добра здешнего не жалко, — откликнулся он.
Таков он, Джо Лонг. Зубоскал еще тот. Будь он немного суше, бы был Аризонской пустыней.
— А что, мне это новое место нравится, — одобрил я. — Казенное, но с элементами домашнего уюта. Вижу, ты приложил руку к декору: строгие оттенки серого, решетчато-проволочный орнамент. Печать твоего вкуса лежит решительно на всем, о том кричат даже камни.