Неутомимые следопыты
Шрифт:
— Ну, откуда же? — развел руками Леонид Алексеевич. — Впрочем, она как будто бы называла свое имя…
— Да имя мы и так знаем, — разочарованно протянул Женька. — Ольга… Нам бы фамилию узнать…
— Ольга? — переспросил Вольский. — Почему Ольга? Она назвалась, по-моему, Людмилой.
— Людмила? — вскричал пораженный Женька.
— Ну, конечно. Мама еще спросила, как ее величать. И она сказала: «Людмилой». — Леонид Алексеевич опять закрыл глаза и наклонил голову. Мне почудилось, что он до крайности утомлен.
— Надо было нам его монеты смотреть! —
— Хвастает, наверно, — поддакнул я.
— Может, и не хвастает. Только нам с тобой не сестерции нужны и не драхмы разные.
— Тетрадрахмы, — поправил я.
— Ну все равно, пускай будут тетрадрахмы. Сдал бы их лучше в музей. Все бы тогда посмотрели. А то сидит, трясется над ними, как паук какой-нибудь.
— Женька, — произнес я, — а что такое ну-миз-мат?
— Не знаю. Вроде монахи такие были в средние века. Пытали всех и убивали.
— Какие монахи? Ты перепутал. То иезуиты!
— Верно, иезуиты. Ладно, Серега! — повеселев, вдруг сказал Женька. — Дальше искать надо. Не все же тут нумизматы. Может, и нормальные люди есть. Ну-ка кто следующий?
Он развернул бумагу — список пенсионеров. Мы оба наклонились, разбирая мои каракули. Внезапно чья-то тень упала на листок. Я поднял голову и обомлел: прямо перед собой я увидел ядовито ухмыляющуюся физиономию Васьки Русакова. Дернувшись назад, чтобы дать стрекача, я на кого-то наткнулся. Там, позади, стоял, засунув руки в карманы короткой курточки, Колька Поскакалов. Рядом с ним я увидел скалящего зубы Петьку Чурбакова.
— Ну-ка давайте бумагу, мы тоже почитаем, — подмигнув ему, сказал Коля, и вырвал ее из Женькиных рук. — Люблю про шпиёнов.
— Это не про шпионов, — принялся объяснять Женька. — Это список пенсионеров…
— Але, плохо слышу! — издевался, приложив ладонь к уху, Поскакалов. — Про пионеров?..
— Нам задание дали в кружке… — запинаясь, пояснил я. — Мы героиню одну ищем… На баррикадах она здесь сражалась в девятьсот пятом году…
— Фью, героиню! — присвистнул Васька. — А мы что же, за героев разве не сойдем?
— Да будет с ними разговаривать, — нетерпеливо перебил Русакова Петька Чурбаков. — Дадим им, чтобы по нашей улице больше не ходили.
— Вы лучше не деритесь! — попятившись, вдруг закричал Женька. — Вы… послушайте лучше!..
Но тут я почувствовал оглушающий удар по затылку. Кто-то подставил мне ножку, кто-то толкнул так, что я полетел на мостовую. Рывком за шиворот меня снова поставили на ноги, и я опять упал от крепкого удара в грудь. На Женьку наседало сразу двое — сам Васька и Колька Поскакалов. Я слышал, как он, отбиваясь, отчаянно кричал:
— Двое на одного, да?.. Двое на одного?.. Нумизматы проклятые!..
— А, ты еще обзываться? — завизжал Поскакалов.
Наверно, изловчившись, Женька здорово стукнул Ваську Русакова, потому что он охнул и заорал.
Очутившись на свободе, я очень быстро на четвереньках
— Сережка, сюда!.. — донесся до меня отчаянный Женькин вопль.
Но я мчался во всю прыть, налетая на прохожих, ничего не видя перед собой, забыв обо всем на свете.
Неужели дружбе конец?
Мать отворила мне дверь и в ужасе отшатнулась. Я покорно приготовился к взбучке. Но мама молча схватила меня за руку и потащила в ванную. Там она принялась умывать меня. Затем она подняла мою голову так, чтобы я мог увидеть себя в зеркале.
— Хорош?
Что я мог ей ответить? Из зеркала на меня глядел мальчишка, несчастный и жалкий, с расцарапанной щекой. Под глазом красовался громадный синяк с фиолетовым отливом — я даже не помнил, когда и кто мне его посадил. Но хуже всего было то, что я покинул Женьку, и как раз в тот момент, когда он звал меня на помощь.
Мама что-то еще говорила, но я не слышал ее голоса. Тупо я глядел перед собою и с тоской представлял, что теперь будет. В том, что Женька на этот раз не простит моей трусости, я не сомневался.
Мама вскоре отошла от гнева. Она ласково обняла меня за плечи, поцеловала в макушку. Ни словом не напоминая мне о случившемся, позвала за стол обедать…
Медленно тянулось время. А мысли, одна другой страшнее, одна другой невыносимее, одолевали меня ежесекундно. Стемнело. И с сумерками стало еще тоскливее. Я включил телевизор. Передавали какой-то концерт. Мощный бас выводил:
Ты-ы взойди, моя-a заря,
по-оследняя-а заря-а!
Наста-ало вре-емя мое-о-о!..
Это была ария из оперы «Иван Сусанин». «Иван Сусанин!.. И он, зная, что идет на верную смерть, не струсил, не предал своих людей, свою родину. А завел врагов в дремучий лес, откуда они не могли уже выбраться. А я? Испугался какого-то Васьки и позорно удрал. И Женька остался один…» Я с силой выключил телевизор.
Совсем стемнело. За окнами закачался фонарь. Наконец в прихожей хлопнула дверь. Это вернулся с работы отец. Обычно я встречал его, помогал снять пальто. Но сегодня мне не хотелось, чтобы он меня видел с заплаканными глазами.
Он вошел и, увидав на моем лице синяки и царапины, спросил:
— Знаки препирания? А ну рассказывай, что случилось?
Но я не смог ничего рассказать. От его ласкового голоса, от мучительных раздумий целого дня вся горечь и весь стыд, что накопились у меня в сердце, вдруг подступили к глазам неудержимыми слезами, защипали в носу, сдавили горло…
— Ну что ты, что ты? — поглаживая меня по голове, успокаивая и утешая, говорил отец. — Зачем же реветь? Ведь уже совсем не больно… А если компресс из свинцовой примочки, то и вовсе пройдет.