Неуютная ферма
Шрифт:
С такими мыслями она постучала в лачужку и почувствовала заметное облегчение, когда оттуда донесся голос:
– Кто там?
– Мисс Пост с фермы. Можно мне войти?
Ответом было долго молчание, как чувствовала Флора, ошеломленное. Наконец тот же голос прозвучал с подозрением:
– Чего вам надо?
Флора вздохнула. Удивительно, но люди, живущие тем, что романисты называют богатой эмоциональной жизнью, почти всегда не отличаются сообразительностью. Самые простые действия опутаны для них запутанной сетью опасений
Она толкнула дверь и вошла.
К ее облегчению не было ни пота, ни криков, ни кроватных столбиков. Молодая женщина – надо думать, Мириам, наемная домашняя прислуга, – сидела на железной печке и читала книгу, в которой Флора, прекрасно чувствовавшая атмосферу, сразу угадала «Сонник мадам Ольги». Младенца видно не было, что несколько обескураживало, но Флора так обрадовалась, что не стала гадать, где он.
Наемная прислуга (которая, разумеется, была налитая, как спелое яблочко, и немного смурная) вытаращилась на гостью.
– Доброе утро, – вежливо начала Флора. – Тебе уже лучше? Миссис Скоткраддер полагает, что дня через два ты будешь совсем здорова. Если так, я попросила бы тебя выстирать шторы из моей спальни. Когда ты сможешь за ними прийти?
Наемная прислуга еще сильнее съежилась на печке, бросив на Флору взгляд, в котором та с любопытством узнала выражение животного страдания, так любимое романистками. Когда Мириам наконец заговорила, голос ее был глух и протяжен:
– Почто вы пришли сюда надсмехаться над моим позором, когда я только вчерась опросталася?
– Вчера? Точно не сегодня? Вроде бы я слышала… Разве не ты кричала десять минут назад? Мы с миссис Скоткраддер обе тебя слышали.
Пухлые губы наемной прислуги тронула смурная улыбка.
– Да, я всплакнула немножко – вспоминала, каково мне было вчера. Миссис Скоткраддер не было на кухне вчерась, когда меня схватило, откуда ей знать, что я вытерпела и какого дня? По правде сказать, я и не шибко шумлю, не так это страшно, как другие уверяют. Мать говорит, все потому, что я сохраняю бодрость и не забываю заранее хорошо покушать.
Слова Мириам приятно удивили Флору; на секунду она даже подумала, что романистки по неосведомленности сильно сгущают краски, живописуя ужасы родоразрешения. Но нет: она вспомнила, что они оставляют себе лазейку, описывая женщину, налитую, как спелая слива, и с таким же уровнем интеллекта. Женщины-сливы настолько близки к земле, что рожают легко и нечувствительно. Очевидно, Мириам была из их числа.
– Приятно слышать, – сказала Флора. – Так когда ты сможешь снять шторы? Может, послезавтра?
– Я не говорила, что буду стирать вашинские шторы. Мало мне всего остального, что ли? Трое деток, трое голодных ртов, да четвертый у моей матери на руках. И кто знает, что будет со мной, когда на плетнях снова забелеет
– Ничего с тобой не будет, надо только принять необходимые меры, – твердо отвечала Флора. – Если ты позволишь мне сесть на этот табурет… спасибо, не надо, я подстелю носовой платок… то я тебе объясню, как сделать, чтобы ничего не было. И забудь про живохлебку (что, кстати, это такое?). Слушай меня.
И Флора старательно, подробно, спокойно объяснила Мириам, как предотвратить нежелательное действие живохлебки и долгих летних вечеров на женский организм.
Мириам слушала, а ее глаза делались все круглее и круглее.
– Это ж непотребство супротив природы! – в ужасе воскликнула она наконец.
– Ничего подобного, – ответила Флора. – Природа хороша на своем месте, но нельзя позволять ей вносить в нашу жизнь беспорядок. Так что запомни, Мириам: никакой больше живохлебки и летних вечеров, пока не зайдешь в аптеку. А насчет твоих детей – если ты выстираешь мои шторы, я тебе заплачу, и ты сможешь купить, что там они едят.
Доводы касательно живохлебки явно не убедили Мириам, но она по крайней мере согласилась завтра прийти за шторами, к большому Флориному удовольствию.
Договариваясь, когда Мириам придет, Флора рассеянно оглядывала лачугу. Все здесь вопияло об убожестве, однако опытный глаз горожанки сразу определил, что, как ни трудно поверить, в доме время от времени убираются. Флоре было очень любопытно, чьих же это рук дело; очевидно, не женщины-сливы, которой такое просто не могло прийти в голову.
Она уже натягивала перчатки, когда в дверь громко постучали.
– Это мать, – сказала Мириам и крикнула: – Входи, мать!
Дверь отворилась. На пороге, озирая Флору от берета до каблуков цепкими черными глазками, стояла выцветшая черная шаль, увенчанная шляпкой поверх собранных в пучок волос.
– Доброе утро, мисс, скверная сегодня погода, – отрывисто произнесла шаль, складывая большой зонт.
Флора так изумилась вежливому человеческому обращению, какого не ожидала услышать в Суссексе, что чуть не забыла ответить, но привычки сильны, и она, немного оправившись от шока, пробормотала, что погода и вправду скверная.
– Она пришла с фермы – хочет, чтобы я постирала ейные шторы, будто я не вчерась опросталася.
– Кто «она»? Кошкина мать? – отрывисто спросила шаль. – Говори о молодой леди как полагается. Извините ее, мисс, она пошла в отца. Ах! В недобрый день я вышла за Ирода Муривея и променяла Сиденхем на Суссекс. Все моя семья живет в Сиденхеме, мисс, вот уже сорок лет. Выстирать шторы? Я и не надеялась дожить до того часа, когда кто-нибудь в «Кручине» вспомнит о стирке. Там бы все помыть, начиная от ветхого Адама или как уж его зовут. Конечно, она постирает ваши шторы, мисс. Завтра вечером я сама их вам принесу и повешу.