Невенчанная губерния
Шрифт:
— Помурыжило тебя, — сказал Егор Трофимович. — Надо же — в офицера пальнул! На такое не каждый решится. Тут один миг, а упусти его — сколько кровищи могло бы на лёд вылиться!
Анна не вмешивалась в их разговор, но Шурка чувствовал, внутри себя чувствовал, что она где-то рядом и прислушивается. Может поэтому, а не из скромности, он не стал объяснять, как вышло, что стрельнул в подпоручика. Ведь для этого пришлось бы вспомнить и своё ничтожество, которое пережил возле Николаевского вокзала.
На подходе к посёлку ватага стала редеть. Возле одного из бараков Егор Трофимович попрощался с товарищами. По стёжке меж голых кустов прошли мимо бревенчатой
Двери им открыла пожилая женщина в вязаной безрукавке, перепоясанная тёплым платком. Когда вошли в кухню, она прибавила огня в лампе, осветив плиту и нехитрую мебель: несколько табуреток, стол, шкафчик для посуды и припасов. На вбитых в стену гвоздях висела одежда. Шурка в первые секунды даже несколько разочаровался. Он ожидал, что такая… даже, пожалуй, умнее Сони, барышня должна и жить в каких-то не таких, как все, условиях.
— Вот, мать, солдата на постой привёл, — доложил Егор Трофимович.
— Милости просим, — не слишком приветливо сказала та, — поголодаем вместе… Хлеба в лавке сегодня так и не досталось. Утром немного привезли, а больше и не было… Господи! — она вдруг села на табуретку и расплакалась: — Я-то за день изболелась вся — где вы, что с вами? В городе стреляют!
Анна шастнула за занавеску, на миг открылось внутреннее убранство комнаты: комод, кровать на панцирной сетке, большой сундук с плоской, удобной для лежания крышкой… Хозяин предложил Шурке помыть руки, сам слил ему над тазиком, а хозяйка достала из духовки завёрнутый в старую одёжку чугунок и пригласила к столу.
В чугунке оказалась тёплая картошка в мундирах. Хозяйка подбросила в плиту дровишек и поставила на неё большой медный чайник.
Шурка очень проголодался. Три сухаря, выданные в части, сгрыз ещё днём: по кусочку, по кусочку отламывал и сосал, как конфеты. Когда в кармане остались одни крошки, даже обидно стало: ни разу не нажевал полный рот такого приятного, с кислинкой, месива, чтобы почувствовать полновесный глоток. И теперь при виде картошек у него потекли слюнки.
Качнулась занавеска, из комнаты вышла Анна, переодетая в домашнее, линялой голубизны платье. Оно было ей тесновато, очевидно, шили давненько. Пушистая, наскоро заплетённая коса толстым жужмом перекатывалась на груди. И всё в ней было такое чистое, такое домашнее… Если смотреть, как он, после казармы, то и обомлеть можно. Она уселась напротив.
На столе между тем появилось большое блюдце с постным маслом и насыпанной в него солью. Каждый брал себе картошку, чистил, аккуратно макал в масло, унося на картофелине несколько крупинок жгучей соли. Это было так хорошо, как в сказке. Шурка старался не поднимать глаз выше чугунка, и всё равно над ним — пусть не резко, размыто — видел лицо Анны: волны бровей, переливчатый, мерцающий взгляд, прямой нос. И ещё — розоватый отсвет дёсен на чистой эмали зубов. Потянувшись с картофелиной к блюдцу, он один раз едва не столкнулся с её рукой, которую ещё днём, не задумываясь, согревал в своих ладонях. Сейчас же одна мысль о такой возможности хлестанула жаром.
А Егор Трофимович степенно выяснял его политические взгляды: что он думает о товарище Троцком и можно ли верить (с его, конечно, точки зрения) левому меньшевику Суханову? Ответив пару раз невпопад, Шурка взял себя в руки, повернул голову к хозяину (а всё равно в боковом зрении белело лицо Анны), открыто пояснил:
— Недозрелый я большевик, Егор Трофимович. В партию принимали бегом — за три дня до ареста. А потом учебный
— А сам ты — не организация? — сурово спросил хозяин. Надо было подбирать людей.
— Не успевал.
— Ну ладно. Завтра я тебя сведу. У нас тоже всякие партии, но как-то ладим — ради общего дела. А люди нужны. Самых активных вырубили. Вот и мой старший — Коля, её брат, — показал на Анну, — шестой год на каторге.
Утром Егор Трофимович свёл Шурку в профсоюзный комитет своего механоштамповочного завода. В большой комнате — на три окна, — где находились, должно быть, чертёжники, уже топтались человек десять: курили, обсуждали последние события. Многие из этих людей наверняка видели его вчера в своей колонне. Пока Егор Трофимович объяснялся с руководителями завкома, Шурка прислушивался к разговорам. Они вертелись, в основном, вокруг двух тем: идти снова всем миром в центр города или провести митинг на заводе, и второе — кого послать своими представителями в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, который возглавил меньшевик Чхеидзе. А посылать надо было, потому что Совет всё увереннее забирал власть в столице, а значит и в России.
К Шурке подошёл худощавый мужик с курчавой бородкой. В его лице было какое-то несоответствие: гладкие, чуть впалые щёки с нежной, как у девушки, кожей и набрякшие, тяжёлые веки. Бросив на Шурку усталый взгляд, он сказал:
— Обстановка неясная. Царь и генералы могут оголить фронт и двинуть войска на Питер. У Временного комитета поджилки трясутся. Всякий час положение может измениться… — Он задумался на минутку, потёр переносье и сказал: — Мы должны контролировать ситуацию… Вчера, когда взяли арсенал, нашим тоже кое-что из оружия досталось. Хотим создать свой отряд — рабочую гвардию. Пойдёшь командиром?
Шурка опешил. Так вот просто: отряд, власть, контролировать положение в столице?…
— Понимаешь, браток, я отделением командовал. Двенадцать душ всей моей армии было.
— Где же нам генералов набрать! Да и не дивизию мы тебе дадим, а наш заводской отряд. Ты научи людей с оружием обращаться, команды слушаться. Дадим тебе хорошего комиссара. — И вдруг закричал, шаря взглядом над головами собравшихся в комитете: — Китаев! Фёдор Васильевич! Иди сюда… Знакомься, будешь у него комиссаром. Обеспечь людей. Обстановку на заводе ты знаешь… Да… — снова поднял глаза на Шурку, — вон в углу самовар, можешь попить чаю с патокой. Сухари, воблу и ещё там чего… получишь в рабкоопе. — Фёдор Васильевич распорядится.
И завертелся Шурка в самой кутерьме ошеломляющих событий. В тот же день он с полусотней вооружённых рабочих препровождал заводских депутатов в Петросовет. Перед Таврическим дворцом кипела толпа, но на этот раз в ней большинство составляли солдаты. Они заполняли ближайшие к дворцу улицы, шли батальонами и целыми полками, предлагая Временному комитету Думы свою помощь. С балкона дворца один за другим выступали члены Комитета, но чаще наиболее известные: Родзянко и Милюков. Выступления были похожи одно на другое: «Граждане солдаты! Друзья!» Уже одно такое обращение вызывало бурю восторгов. А далее следовало: «Теперь вы служите не кровавому тирану, а революции! Поэтому нужны революционная дисциплина и порядок. Возвращайтесь в казармы, несите слово революции своим друзьям, слушайтесь своих командиров. Дисциплина и спокойствие — вот в чём сейчас нуждается революция».