Невенчанная губерния
Шрифт:
А в воскресенье, понедельник, вторник газеты вообще не пришли. Зато по служебной линии поступали циркуляры и предписания самого разноречивого содержания — от «соблюдать всяческую осторожность» до «при имеющих быть беспорядках действовать с предельной решимостью, патронов не жалеть!» И получалось: что бы ты ни сделал — будешь во всём прав или во всём виноват, в зависимости от того, как захочется начальству. Чтобы заручиться хоть чьей-то поддержкой, Корней Максимович набросал весьма приблизительный план действий на случай исключительных обстоятельств и зашёл с ним к Абызову.
Хозяин был возбуждён, он только что вернулся из Юзовки. Между ними состоялся непонятный разговор на каком-то птичьем языке, когда за
— Что или кого вы собираетесь охранять? — насмешливо спросил он, даже не дослушав для вежливости.
Корней Максимович растерялся. Этот язвительный, свысока, тон в столь ответственный момент попросту оскорблял его. И надзиратель, как бы отвергая всякую насмешку, подчёркнуто официально заявил:
— Мой долг и святая обязанность — защищать существующий порядок!
— Вот именно — существующий! — скривился Абызов. — Для этого он, по меньшей мере, должен существовать
— Господин Абызов, — не на шутку обиделся надзиратель, — вы можете не уважать меня лично. Однако, как слугу государя…
— Оставьте опереточные страсти! Битая карта — ваш государь. Отставной козы барабанщик! И не хватайтесь за револьвер, лучше за сердце — оно вам ещё пригодится, Корней Максимович. Не сегодня — так завтра узнаете. Я бы вам посоветовал в эти дни не мозолить людям глаза своей полицейской формой. Когда меняется власть, толпа обрушивает свой гнев на её атрибуты, на её формальные признаки…
И когда надзиратель, растерянный и смятённый всем услышанным, несколько поостыл, Василий Николаевич, который был взвинчен, часто поглядывал на телефонный аппарат и явно тяготился медленным течением времени, прочитал ему нечто вроде политической лекции. Он был убеждён, что после 1905 года весь полицейский аппарат действовал вслепую. До девятьсот пятого ещё был шанс если не убить политическую жизнь в России, то хотя бы замедлить её развитие.
— А после пятого даже дураку стало ясно, что управлять Россией, не вступая в игру политических сил, невозможно. У нас же слово «политика» до сих пор воспринимается как некое матерное выражение. Вот у вас, Корней Максимович, дрожь пробегает по телу, когда слышите это слово. Вы отлично знаете, что я член партии Народной свободы — кадет, одним словом. А ведь и эта партия вне закона! Формально вы и меня могли бы арестовать. Но возьмите даже самую страшную с официальной точки зрения партию Социалистов-революционеров. Так ли уж она плоха? Самая массовая, самая любимая в России… Ещё бы — наследники «Народной воли», бомбисты, великомученики. Сколько их повешено, сколько сгнило заживо на каторге! Но если заглянуть глубже — это партия крепкого мужика, опоры общества. А кто пытался изучить то полезное и здоровое, что есть в этой партии? Если бы ваша власть попыталась немного приручить их, хотя бы верхушку, немного поделиться с ними… А разницу между большевиками и меньшевиками вы пробовали понять? Ведь они враждуют, особенно партийная головка. Знаете старую как мир истину: враг моего врага — мой друг? Но вы постарались сделать своими врагами всех! Никого не записали в друзья! Не примите укор на свой личный счёт, дорогой Корней Максимович, но ребята Али, не вписанные ни в какие законы Российской империи, больше влияли на поддержание порядка, чем ваш полицейский участок.
Не во всём был согласен с хозяином Корней Максимович, но тот бил фактами, бил наповал. Он спешил поделиться… нет, не горем, не радостью — спешил поделиться своей желчью. Вроде они вместе затевали какое-то дело, а теперь искали виновного в своей неудаче…
Покинув кабинет хозяина, Лихолетов вышел на крыльцо и долго стоял, не надевая фуражки,
Пошатываясь, надзиратель спустился с крыльца, ещё не зная, куда направиться. Пошёл в участок, но не дошёл, завернул домой, накричал на жену. Сердито рылся в фанерном шкафу, отыскивая среди прочего барахла свой редко надеваемый синий костюм. В этом костюме он обычно ездил в Бахмут навещать сына, который учился в коммерческом училище. Что-то подталкивало его в шею, заставляло суетиться, куда-то бежать, лишь бы не оставаться наедине с самим собой, со своими мыслями. Так и очутился полицейский надзиратель абызовской шахты в питейном зале гостиницы «Континенталь».
Он был смятён и растерян после разговора с хозяином. Как жить дальше? Василий Николаевич не из тех, кто может сказать лишнее. Назвать самодержца отставной козы барабанщиком… Господи, неужели ЕГО уже и нету как самодержца? Ведь о венценосцах, даже умерших, говорят почтительно. Тут, надо полагать, самые основы матушки-России сдвинулись. Если царь был воистину вездесущ, то теперь может статься, что в Юзовке одно, а в Макеевке, скажем, другое? Конечно, капитал, изворотливость — за Абызовым и кампанией. Не зря он в предчувствии… как жених перед свадьбой.
Корней Максимович был наслышан про всяких претендентов на руку и сердце России. За идею шли на смерть… Говорят, к стенке, под расстрел — как на трон восходили. Так не рано ли Абызов нервничает и суетится? Толпа не за ним, а за теми двинется…
Так размышляя за стопкой вонючего коньяку, которому он предпочёл бы обычную «монопольку» с белой головкой, Корней Максимович увидел вошедшего Романа Саврасова. «Вот уж кому неведомы сомнения и чувство страха», — с завистью подумал он. И когда Роман сел за отдельный столик рядом с буфетом, решил, что у того тут назначена встреча. Для полицейского это можно было расценить как большое везение… но — увы! — не сегодня.
Корней Максимович по природе своей был трусоват, знал за собою такой грех. Возможно, именно поэтому он, сын приказчика из Мариуполя, пошёл служить в полицию, надел мундир, как панцирь. Не будь этого греха, с его умом и наблюдательностью можно было далеко продвинуться. Говорят, что и палач уважает свою жертву, если она не брыкается, с достоинством подставляет шею. В этом смысле Корней Максимович уважал людей смелых и решительных. Таким ему виделся и Роман Саврасов, который теперь смотрел на него с недоумением и недоверием. Как бы пытаясь упредить его вопрос, надзиратель доверительно, склонив голову набок, со вздохом сказал:
— Я русский человек. Что бы тут ни случилось — мне податься некуда!
До Романа, наконец, дошло, что Лихолетов по каким-то причинам выпрашивает доброго расположения к себе. У него выпрашивает, у партийцев, потому и предостерегает… Ну, что же — можно поблагодарить и полицейского.
— Спасибо, ваше благородие.
Встал, расплатился с буфетчиком и вышел.
Ночь была сырая, влажный воздух липнул к лицу. Роман почувствовал, что ему тяжело стоять на ногах от всего только что услышанного. В голову приходили самые смелые, почти несбыточные догадки и… самые худшие опасения. Он отступил в какую-то подворотню и долго стоял, всматриваясь в улицу: не идёт ли кто? Не следят ли за ним? Прошёл ещё несколько дворов, свернул в переулок и стал выглядывать из-за глухого забора. Не мог он до конца поверить в искренность полицейского. Решил никого из товарищей не искать, во всяком случае — сейчас. Однако и домой идти не было ни сил, ни желания. Боялся встречи с Нацей. Не её, конечно, боялся, а того, как может повести себя при этом он сам.